Витязи из Наркомпроса

Белоусов Валерий Иванович

— А вы, Савва Игнатьевич…

— А меня моя супружница из дома пинками выставила-с! Иди, ховорит, батька, и усердствуй! Не мохи придти на службу после своего начальства! Лучше ты его подожди, чем начальство тебя…

Махнув рукой на таковой нездоровый лоялизм, попахивающий буржуазным чинопочитанием, Натка со своими сотрудниками отправилась в Бюро пропусков. К её немалому изумлению, там через полукруглое окошечко, прорезанное в стене, ей выдали совершенно роскошную, пухлой бордовой сафьяновой кожи, книжицу с золотым тиснением, украшенную гербовыми печатями, в которой предписывалось всем органам Советской Власти оказывать ей всемерное содействие, а ровно ей разрешалось бесплатно перемещаться по всей территории Союза ССР на любых видах транспорта, включая

паровозы и аэропланы… Бекренев и Охломеенко удостоились пока что временных пропусков, в виде коричневых картонных прямоугольников, но правда уже с наклеенными фотографиями, что избавляло их от необходимости предъявлять стрелку ВОХР паспорта. В принципе, для входа в Наркомат пропуск как таковой особо и не требовался: в прошлый раз Натка совершенно свободно зашла в здание по комсомольскому билету. Уж она и не знала, кто выписывал разовые пропуска Бекреневу и Савве Игнатьевичу, а только любой советский школьник мог зайти на прием хоть к самому Наркому, просто предъявив свой школьный матрикул, сиречь ученический билет. Не факт, что на этот прием он бы попал: строгие секретари и референты перехватили бы его ещё на подходе к залу коллегии, и направили бы по принадлежности, к примеру, к завсектору по пионерской работе… Но в здание он бы точно вошел.

Вот и они вошли, всей троицей… А дальше куда идти? Угрюмый Бекренев порекомендовал начать непременно со столовой, а Савва Игнатьевич предложил посетить приемную для получения ценных указаний начальства…

Туда Натка и направилась, подавив силой воли бурчание в своём плоском животе. Однако, начальства на месте ещё не оказалось, только поливала из чайника стоящий на широком подоконнике разлапистый фикус бессменная пергидролевая секретарша. Причем у Натки сложилось впечатление, что она в своем кабинете как бы и не ночевала.

Увидев пришедшую компанию, секретарша замахала на них руками и настоятельно посоветовала им исчезнуть до поры, до времени, а восьмерки в табеле уж она им нарисует!

Когда обрадованный Бекренев (ох уж эти мужчины! почему они постоянно только и думают о еде?) уже радостно потянул Савву Игнатьевича в вожделенную столовую, восклицая «Вперед, mon cher! Я уже чувствую впереди манящий запах молочной каши!», Натку вдруг схватила за рукав пергидролевая секретарша:

— Слушай, Вайнштейн, ты что, совсем дура, да?

— А что такое? — сделала невинные глаза Натка.

— Да тебе же наша Жаба прямо указала: к Макаренко не приближаться, а ты что наделала, псишка?!

— А откуда вы…

— А я подслушивала. — без тени смущения сообщила секретарша.

— Ну как же я могла пройти мимо… ведь он такой учитель! И такой писатель…

— Да это ведь нашей Жабе похрен, будь он хоть смесью Песталоцци со Львом Толстым! Ты что, не понимаешь, что здесь высокая политика?

— Политика? — испугалась Натка. — Да, она говорила что-то… Макаренко что, и вправду был белогвардейцем?!

— Нет, это не он был у белых, его брат был у Деникина! — махнула рукой пергидролевая блондинка. — Да и это всё ерунда, да хоть будь Макаренко братом самого Врангеля… Тут дело совсем другое.

— А что такое? — испуганно округлила карие очи девушка.

— Да то! Что сначала, при Дзержинском, все исправучереждения для беспризорников находились под чекистами. Они их собирали, отмывали, учили, лечили… Худо-бедно получалось. Потом, когда Менжинский умер, новый нарком Ягода спихнул все эти дела на Наркомпрос: раз дети там учатся, значит, это наша епархия, логично?

— Вроде да…, — неуверенно протянула Натка.

— Вроде… Да вот только под умелым руководством Надежды Константиновны детские колонии скоренько превратились в филиал Содома и Гоморры! Детей там никто ничему не учил, благо что педология на этом не настаивает, кроме бандитского ремесла, само собой! Так что обычный ребенок, оставшийся сиротой, попав в эти воспитательные учреждения, воспитывался весьма целенаправленно, как малолетний вор. А у девочек участь была еще ужасней… Впору было вешать красный фонарь над каждым входом. Наши ученые педологи

только руками разводили: ужасный контингент! И вот, вдруг появляется этот самый Макаренко, у которого этот самый ужасный контингент внезапно перестает воровать, драться и пьянствовать, а впрягается в гуж, да не каналы копает, а выпускает уникальную продукцию, лучшие в Союзе фотоаппараты! И учти, без всякого насилия, без принуждения… И детки у Макаренки все ухоженные, чистенькие, сытые… По театрам в шелковых платьях ходят! И ведь не один Макаренко таков: вот и Икшинская детская колония такая же… Разумеется, в НКВД возбудились и говорят: товарищи ученые, нам ваши вертепы по подготовке будущих жуликов и проституток совершенно не нужны! А подать сюда Тяпкина-Ляпкина… И пошла писать губерния: передать все детские колонии в ведение ГУЛАГ. А ведь это огромное финансирование, должности руководящие… О каком Макаренко можно говорить, когда на кону такой куш? Счастье его, что он в НКВД успел перебраться, а то бы точно у нас он уже давно сидел.

— За что? — удивилась Натка.

— За отрицание ленинских педологических принципов!! В сфере образования… Так что пока вали отсюда, подруга, и не появляйся, пока гроза не закончится. То есть либо пока Макаренко окончательно не сожрут, либо он из-под жернова не выскользнет… Но я бы поставила на второе. Тертый он дядька. Позванивай периодически в течении дня! И не вешай носа… Вон он у тебя какой, выдающийся…

2

… Остановившись у газетного стенда, батюшка Охломеенко, дальнозорко щуря глаза, внимательно вчитывался в строки передовицы.

— Ну, что там нового? — с усмешкой спросил его наблюдавший за возней голубей возле лужи, усердно отталкивающих друг друга (ну ровно как наши наркоматовские серпенты!) Бекренев.

— Вот, пишут, что Брунете взяли…

— Что, и его тоже? — притворно ужаснулся, всплеснув руками, Валерий Иванович.

Отец Савватий строго посмотрел на него, хмуря брови, спросил укоризненно:

— Вот, удивляюсь я на вас! Вы вроде бы человек культурный… Откуда же в вас, простите, столько злости, столько желчи? Неужели вам никого не жалко?

— Батюшка! — истово перекрестился Бекренев. — Вот, истинный крест: когда кого-то из своих, красных, чекисты прибирают, у меня только одно ощущение. Один гад сожрал другую гадину! Вот, их судят за вредительство, шпионаж… а у меня в голове другое: ты белых расстреливал? на плечах у них погоны вырезал? вот теперь от своих же получи и распишись, сволочь буденновская.

Бекренев помолчал, затем продолжил с ненавистью:

— Вот, некоторые крестьян жалеют… ах, ах! Коллективизация! Сослали, бедных… Так ведь эти мужички, сеятели и хранители, в семнадцатом барские усадьбы дымом в небо пускали! В рояли срали, детей барских головой о косяк разбивали… И получили-таки свой мужицкий рай! Вся земля их, и никаких тебе налогов и оброков! И каждый раз в спину белым били, потому как те несли за собой закон в виде исправника да разумные платежи в государеву казну… А потом эти сеятели и хранители, младенцы бородатые, искренне удивлялись, когда к ним уже красные приехали с продотрядами: как так? Это же ведь наша власть? Наша земля? Наш хлеб? Почто отбираете? За что боролись? Да ведь комиссар, это тебе не царский исправник. Пороть он их не стал, а сразу мужиков под пулемет, да избы сжечь…

Отец Савва сокрушенно покачал головой:

— Да, сын мой! Было такое дело. И в рояли срали, и усадьбы жгли… Не потому ли, сыне, что триста лет подряд перед этим в этих самых усадьбах ученые баре мужиков пороли, а крестьянских девок портили?

Ещё помолчал, добавил:

— Ох, вижу я, что Гражданская война до сю пору не кончилась… Да завершится ли она хоть к 2017-тому?

Бекренев махнул рукой:

— Куда там, батюшка! Недаром Сталин говорил, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет только обостряться! А представляете, что при коммунизме тогда будет? Да они друг дружку без соли есть станут. Чеченец будет грызть русского, богатый бедного…