Византийская принцесса
Шрифт:
— Вам нужно лишь подождать, — ответил Тирант. — Я непременно вернусь с победой.
Кармезина прикусила губу, а потом сказала:
— Ведь и Александр Великий был очень молод в пору своей величайшей воинской славы.
— И Ахиллес тоже, — добавил Тирант. — Я вижу доброе предзнаменование в названии города, который нам предстоит освободить.
— Молодость — это большое достоинство, — заметила принцесса.
— Несомненно, — кивнул Тирант. — Молодые люди легче умирают.
Она очень побледнела и пошатнулась, как будто испытала вдруг необоримую боль.
Тирант испугался:
—
— Ничего… Я не хочу говорить о смерти. Поговорим лучше о вас. Есть ли у вас какое-нибудь желание? Сейчас вы можете попросить меня о чем угодно, и вы тотчас все получите, так что ни в чем не будете испытывать недостатка.
— Есть у меня одно сильное желание, — медленно произнес Тирант. — И если бы это желание было исполнено, я не стал бы помышлять больше ни о каких земных благах. Но я не решаюсь высказать его, потому что вы мне откажете. Поэтому прикажите мне говорить, иначе я буду нем, как рыба.
— Вы бестолковы нынче, — рассердилась Кармезина. — Военные приготовления заполнили все ваши мысли, так что вы не в состоянии выражаться ясно! Я ничего не поняла из того, что вы сказали.
— Я лишь сказал, что не желаю говорить до тех пор, пока вы сами не выскажете пожелание услышать то, что я не хотел бы выражать словами.
— По-вашему, мы здесь, в Греции, не умеем разобрать, где право, а где лево? — возмутилась принцесса. — О, нет, севастократор, вам не сбить меня с толку! Уж я-то понимаю ваш язык не хуже любой француженки, хоть и не была во Франции! Чего вам угодно?
— Моя богиня — Доблесть, и я молюсь ей об удаче, — пробормотал Тирант.
— Что ж, а моя богиня — Любовь, и я молюсь ей о свободе! — воскликнула принцесса. — И если бы вы читали Аристотеля, то знали бы, что существуют три вида любви: добродетельная, корыстная и плотская. И те, кто любит добродетельно, довольствуются тем, что обожают предмет своей страсти издалека и ради своей любви стараются стать лучше всех, но никогда своего сердца не открывают. Корыстная любовь начинается с подарков и заканчивается пустым кошельком. А плотская любовь существует ради наслаждения, и для нее ничего лучше нет, чем кровать с надушенными простынями. Лично я нахожу достойными лишь первый и третий вид любви. И потому если вы чего-то от меня хотите, то просите, и я уважу вашу просьбу!
— Вы совершенны, как феникс, и так же мудры, — сказал Тирант.
— Не смейте морочить мне голову! — закричала принцесса. — Что вы взяли за моду — нахваливать мою мудрость, тем самым выставляя меня дурочкой? Приказываю вам немедленно открыть ваше желание!
— В таком случае, моя госпожа, — объявил Тирант, — я прошу у вас в подарок рубашку, которая сейчас надета на ваше тело, чтобы я мог взять ее с собой в сражение. И еще я прошу дозволения снять ее с вас собственноручно, дабы не было подмены.
Кармезина помолчала немного, а потом тихо произнесла:
— Я с радостью отдам вам не только мою рубашку, но и все мои украшения. Однако будет несправедливым, если вы прикоснетесь к тому, чего никто еще не касался, поэтому во второй вашей просьбе вам отказано.
С этими словами она повернулась и направилась обратно к городским воротам, а Тирант, выждав время, чтобы унялось сердцебиение, двинулся туда намного
Когда он, переодевшись и умывшись, явился в апартаменты принцессы, Эстефания бросилась к нему как к старому другу и принялась болтать. Она хотела развлечь его беседой, но он сторонился этой девицы, поскольку она была дочерью герцога Македонского.
Наконец Эстефания заметила его холодность по отношению к ней и спросила:
— Почему вы смотрите на меня как на врага, Тирант Белый? Разве я — враг вам или вашей любви? Кажется, до сих пор я неизменно давала вам понять обратное!
— После того, что я узнал о вашем отце, — проговорил Тирант, — я не могу смотреть вам прямо в глаза.
— А что такого вы узнали о моем отце?
— Он стал виной страшного поражения, постигшего нашу армию, — ответил Тирант, — и после некоторого раздумья я пришел к выводу, что то была не глупость с его стороны и не излишняя пылкость, но обыкновенное предательство. Он не может забыть о том, что титул севастократора государь отдал не ему, своему ближайшему родственнику, но чужаку, прибывшему из Франции. Вот причина, по которой ваш отец решился на предательство. Он хочет завладеть всей империей, и Великий Турок обещал ему это после смерти императора.
— Ваши обвинения страшны, — сказала Эстефания, — и я не хотела бы, чтобы они оказались справедливыми. Впрочем, в свое оправдание могу привести два обстоятельства. Во-первых, герцог Македонский — не родной мой отец, но отчим, муж моей матери. Так что в моих жилах нет ни капли его дурной крови. Во-вторых, вся моя забота — лишь о любви, моей собственной, когда я влюблена, или же о любви моей госпожи и подруги Кармезины, когда влюблена она, Я ведь девица и прошу вас более не разговаривать со мной так, словно я какой-нибудь воин или, упаси Боже, полководец.
Тирант устыдился своих слов и, чтобы исправить положение, тотчас поцеловал Эстефанию.
Кармезина вскоре вышла к нему, держа в руке рубашку, только что снятую с тела и еще теплую. В присутствии Тиранта и придворных дам она несколько раз жарко поцеловала эту рубашку, обтерла ею свою шею и грудь и наконец вручила ее Тиранту.
Он встал и приложил драгоценный дар к губам, вдыхая слабый запах сладковатого пота и благовоний.
Он хотел сказать что-то Кармезине, но вместо этого вдруг повернулся и бросился бежать. Кармезина смотрела ему вслед, дыша через рот. Лицо ее пылало.
— Помогите мне… — пролепетала она, обращаясь к Эстефании. — Я… — Она покачнулась, хватаясь рукой за мраморную колонну, и со слабой улыбкой опустилась на скамью рядом с заботливой подругой.
Кармезина устроилась так, чтобы голова ее покоилась на коленях Эстефании, и та осторожно пригладила волосы принцессы.
— Что с вами? — спросила она, наклоняясь. — Вам дурно?
— Эстефания, я счастлива…
Отбытие в поход было назначено на раннее утро, сразу после восхода солнца. Штандарты, которые еще вчера выглядели празднично, нынче казались хмурыми и как будто менее яркими, и все оттого, что время для красоты и радости осталось позади и наступало время для ратных трудов и боли. Но, может быть, виной всему было неяркое солнце, не успевшее набраться сил.