Византийские портреты
Шрифт:
Однако не один раз начиная с Х века политика отступала от правил, формулированных таким образом, и многие девушки из императорского дома должны были, смирившись, выйти замуж за того или другого из монархов-варваров. Византийский двор старался дать наилучшее объяснение этим неравным бракам и всякими тонкими ухищрениями оправдать такое унижение его гордости. {326} Но, несмотря на все старанье, какое прилагали, чтобы соблюсти правила, и хоть заявляли всегда и не без высокомерия, что "неслыханная вещь, чтобы порфирородная, дочь порфирородных, могла выйти за варвара", требования времени и политическая необходимость все больше и больше заставляли изменять установленные традиции. Во второй половине Х века одна царевна императорского дома вышла замуж за немецкого императора, другая за русского царя; и мало-помалу уменьшался ужас, какой сначала внушали подобные браки. Позднее, в эпоху Комнинов, не одна византийская царевна вступила на тот или другой из престолов Запада; и наоборот, в ту же эпоху Комнинов и Палеологов много латинских принцесс разделили порфиру с византийским императором.
Как освоились эти изгнанницы с новой средой, где по воле судьбы им пришлось жить? Что
Перечень византийских царевен, вследствие брака занявших какой-либо из престолов Запада, сделать недолго. Это - если не считать менее известных особ - Феофано, в конце Х века вышедшая замуж за императора Оттона II и перенесшая с собой на Запад утонченность и изящество византийского двора. Это Феодора, одна из племянниц царя Мануила Комнина, вышедшая в 1148 году за герцога Генриха Австрийского, брата германского императора Конрада III. Это, наконец, Ирина Ангел, в конце XII века ставшая женой германского императора Филиппа Швабского, младшего сына Фридриха Барбароссы, и сумевшая в этом чисто политическом браке найти брак по любви. По правде сказать, к этим бракам между византийками и латинянами никогда не относились очень {327} хорошо при константинопольском дворе. Казалось, будто царевны, переселенные таким образом в далекие царства, были жертвы, принесенные, по выражению Федора Продрома, "западному зверю"; и родители этих несчастных, в отчаянии от таких браков, "оплакивали своих живых дочерей так, как если бы они были мертвыми". Как бы в подтверждение этих предчувствий, принесенные в жертву требованиям политики, молодые женщины были очень редко счастливы и рано умирали, будучи не в силах до самой смерти забыть страну, где родились. Конечно, Феофано привязалась к немецкой империи, которой управляла вместо своего сына Оттона III, а Ирина Ангел беззаветно отдалась любимому мужу. Тем не менее взоры обеих были всегда обращены к Константинополю. У Византии взяла Феофано ту высшую цивилизацию, которую она принесла Германии, и те идеи, в которых она воспитала своего сына. Ирина всю жизнь мечтала возвести своего мужа на трон Константина. Таким образом, эти византийки, вышедшие замуж на Западе, были, в сущности, царевнами в изгнании и очень мало усвоили из образа жизни того нового мира, куда переселились.
Равным образом и этот новый мир не был с ними очень приветлив, а часто и прямо им враждебен. Если Ирина и стала до известной степени популярной вследствие своих несчастий, Феофано всегда оставалась безвестной. Люди ее времени клеветали на нее за ее честную жизнь, порицали чрезмерную привязанность, какую она выказывала своим соотечественникам, укоряли ее за пагубное влияние, какое она имела на своего мужа. Но в особенности видели они в византийке главную совратительницу Германии с пути добродетели. "Ее пышные наряды, - пишет один современник, - служили плохим примером немецким женщинам". Другой летописец строго критикует ее легкомыслие. Наконец, одна любопытная легенда, создавшаяся на ее счет, достаточно хорошо показывает, какое воспоминание оставила она по себе на Западе. Эта легенда гласит, будто императрица после своей смерти явилась одной монахине в жалком рубище с просьбой помочь ей своими молитвами. "Я очень виню себя в том, - говорила она, - что завела в Германии излишнюю греховную роскошь нарядов, столь свойственную грекам, но употребление которой не знали до тех пор немецкие женщины". Не только она сама рядилась в эти одеяния, находя в том больше удовольствия, чем это прилично человеческой природе, но еще вводила в соблазн и других женщин, внушая им желание подобной же роскоши. Поэтому она заслужила вечное проклятие. Тем не менее она надеялась, что благодаря своему благочестию, какое всегда проявляла, она может молитвами благочестивых душ быть извлеченной из ада". {328}
Анекдот этот многозначителен. Он показывает глубокую антипатию, какую питал Запад Х века к этому изящному и утонченному Востоку. И отнюдь не следует думать, что эти чувства были исключительно присущи Германии. Когда через каких-нибудь пятьдесят лет после смерти Феофано венецианский дож Доменико Сельво женился на византийской царевне, современники точно так же возмущались образом жизни, "столь изнеженным и изысканным", какой вела эта иноземка. Разве ей не требовалось для ее омовений вместо простой воды роса, которую служители каждое утро ходили собирать для нее? Разве не обливалась она вся ароматами, и не была всегда одета в великолепные шелковые ткани, и не берегла тщательно рук, нося всегда перчатки? И что еще важнее, вместо того, чтобы есть руками, как все, разве она не доводила своей утонченности до того, что приказывала своим евнухам разрезать себе кушанья, а потом ела их золотой вилкой? Такие скандальные нововведения заслуживали небесной кары. Вследствие злоупотреблений ароматами и маслами тело догарессы стало заживо разлагаться и запах, который шел от нее, был так отвратителен, что все ее сторонились, и она умерла, одинокая, в самом плачевном состоянии.
Так, в силу странного противоречия народы Запада, восхищаясь Византией, ее богатствами, ее великолепием, ее обаятельной цивилизацией, в то же время инстинктивно чувствовали недоверие к ее развращающей и порочной утонченности. Латинские
История западных принцесс самым наглядным образом показывает нам эту вечную и печальную антиномию.
I
БЕРТА ЗУЛЬЦБАХСКАЯ, ВИЗАНТИЙСКАЯ ИМПЕРАТРИЦА
С тех пор как первый крестовый поход привел к более близкому столкновению Восток и Запад, Византия стала великой европейской державой; следовавшие один за другим походы, предпринимавшиеся для освобождения Гроба Господня, основание франкских государств Сирии, умножив сношения греков с латинянами, пробудили в последних честолюбие, разожгли в них алчность, возбудили злобу и мстительность, создав в то же время новые интересы; первых такое положение дел заставило прежде всего понять необходимость отказаться от презрительного высокомерия, какое они выказывали раньше в отношении "варваров", и считаться с этими новыми народами, нарождавшимися к жизни. Конечно, это сближение не породило никакой действительной симпатии; однако своего рода любопытство, смутное сознание взаимной нужды влекло друг к другу эти два мира, долго друг друга не знавшие. В XII веке великая Восточная империя, с каждым днем все больше и больше выходя из своей отчужденности, принимает участие во всех важных делах европейской политики: в царствование Мануила Комнина в особенности Константинополь стал действительно одним из центров этой политики.
В первой половине XII века страшная опасность угрожала монархии василевсов. Могущественное государство, основанное норманнами в южной Италии и Сицилии, простирало свои честолюбивые виды за пределы Адриатики: подобно Роберту Гвискару и Боэмунду, и Рожер II мечтал увеличить свои владения за счет Константинопольской империи. Чтобы бороться с таким сильным противником, византийцам нужен был союзник; они стали искать его среди германских народов, имевших постоянно честолюбивые замыслы насчет Италии, а потому более других способных нейтрализовать усилия предприимчивого сицилийского монарха. В 1135 году, а также два года спустя, в 1137 году, в Германию были отправлены греческие посольства, чтобы подготовить почву для соглашения; новая миссия была отправлена в 1140 году к королю Конраду III с более определенными предложениями. Чтобы окончательно скрепить предполагавшееся соглашение, византийский двор предлагал соединить браком эти две династии, прося, чтобы в {330} Константинополь была отправлена "молодая девушка царской крови", которая вышла бы там замуж за севастократора Мануила, четвертого сына императора Иоанна Комнина.
Конрад III Германский был крайне гордого нрава. Рассчитывая на императорский титул, он смотрел на себя как на равного царю и претендовал на равные с ним почести. Более того, считаясь с тем, что греческая империя вела свое происхождение от Рима, он полагал, что византийская монархия должна питать такое же почтение к "Священной Римской империи", как дочь к матери; наконец, крайне гордясь своим могуществом, он очень хвастался подчинением, какое ему выказывал весь Запад. Такие идеи слишком задевали за живое тщеславие греков, чтобы сделалось возможным совершенно легко заключить союз. По счастью, оказалось, что Конрад так же чувствовал потребность в поддержке против все возрастающих честолюбивых замыслов Рожера II. Поэтому он откликнулся на сделанные ему предложения и указал византийским послам как на возможную жену для царевича Мануила на одну из сестер своей жены, на графиню Берту Зульцбахскую. После довольно долгих переговоров наконец пришли к соглашению: в конце 1142 года византийское посольство отправилось в Германию за молодой невестой.
В Константинополе ей была устроена самая блестящая встреча. Один писатель того времени, Федор Продром или какой-нибудь другой официальный стихотворец из тех, что толпились при дворе Комнинов, описал в поэме, сочиненной на этот случай, пышность приема, оказанного вновь прибывшей. Он описал великолепную свиту, сопровождавшую немецкую графиню, празднично разодетую толпу, стоявшую по пути ее шествия, великолепно разукрашенные улицы, оргaны, игравшие на ее пути, ароматы и курения, благоухавшие повсюду, - словом, всю утонченность роскошного церемониала, столь любимого византийцами при подобных случаях. Даже сами царевны императорского дома побеспокоили себя и вышли навстречу "этому западному цветку, - как выразился поэт, - который император собирался посадить в своем саду". И это, по-видимому, дало повод к довольно любопытному происшествию. Среди молодых женщин, собравшихся, чтобы приветствовать немецкую принцессу, находилась жена предполагаемого наследника престола Алексея, старшего сына царя; на ней было в этот день темно-синее платье, скромно украшенное слегка пурпуром и золотом. Пораженная этим цветом, выдававшимся темным пятном среди других более ярких туалетов, иностранная принцесса спросила, кто была эта "монахиня", говорившая таким властным тоном. Византийское суеверие не преминуло увидать в этих словах {331} дурное предзнаменование; и действительно, последовавшая вскоре после этого преждевременная смерть царевича Алексея оправдала это знаменитое предсказание.