Византийский узел
Шрифт:
Поздно вечером к уставшему от дел и беготни Горбылю пришел Олег.
– Ну и чего тебе, дитятко?
– Батька, возьми с собой. Жарко там будет, опять мамаша приснилась, а ты же знаешь, что сниться она не к добру.
– Нет, Олежка, не возьму. Десяток уже сформирован.
– Возьми, Пашку-то берешь!
– Сказал же, нет, так что не приставай даже. Дай перед поиском выспаться.
Олег, обиженно вздохнув, вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
4
Конный
– Некогда, уважаемые. Вы уж простите нас, на обратном пути обязательно заедем, – оправдывался он.
Хлуд удивлялся отношению смердов к людям Гордеева городка. Вспоминал, как Военег с дружиной объезжал свои деревни, как люди прятали скот и припасы. Спросил Людогора о разнице во взаимоотношениях.
– А что ты хотел? – сразу и не понял вопрос десятник. – То ж все родовичи наши. А на то, что кто-то из них кривич, а кто-то северянского корня, так Гордею Вестимировичу чихать с высокой телебашни. Мы все, здесь живущие, кровью в боях породнились. Все знают, случись чего, боярин поможет, подскажет. Боярыня к делу пристроит, чтоб не только не голодали, а еще и богатели. Она у нас такая. У нее даже подразделение свое имеется, объезжает селища, определяет, не терпит ли кто нужду, и если терпит, то почему дела в хозяйстве идут плохо. Нерадивому смерду пистон такой вставит, что сам боярин отдыхает. Так чего ж им к нам относится по-другому, понял теперь?
– Это я понял, еще когда боярыню увидел.
– Так чего ж и спрашиваешь тогда?
– Слушай, десятник, – понукая лошадь, чтоб не отстала от лошади Людогора, – а что такое телебашня и пистон?
– Гм! А это ты на привале у сотника спрашивай. Я-то знаю, вот объяснить толком не могу. А пистон – это вроде как плетей всыпать.
– Ага, понял.
– Хлуд, где ты там отстал? – раздался голос Горбыля. – Ты в голове колонны двигаться должен, так займи свое место. Дорогу указывай!
«Нервы, что ли, разыгрались? – одернул себя Сашка. – Чем ближе к боярской веси, тем изощренней скребут когтями кошки в груди. Со мной десять бойцов, считай подразделение, кроме Хлуда, прошли печенежские степи, остались живы – не сломались. Здесь все по-другому, другой противник. По словам бабки, если не успеем за день упокоить упырей, то ночью нас будут грызть, кусками пластать, любят они это дело. Добраться бы до той сволочи, которая заварила всю эту кашу, хлебай ее теперь, не расхлебаешься. А на людей кричать нельзя, при нынешней ситуации – это самое последнее дело. Бойцы должны видеть, что командир спокоен, обстановка ясна, отданные приказы четки и верны. Эх, мне бы их уверенность! Так, скотина,
Узкая лесная дорога, проходящая между по-весеннему голыми кронами деревьев и кустов, скрашивалась иногда зеленью попадающихся сосен и елей, да редким кустарником можжевельника, торчащего ветлами у самой земли. Шелест песка под копытами да легкое бряцанье конской упряжи нарушали лесную тишину. Солнце находилось в той точке небосвода, когда каждому становится ясным, еще чуть-чуть и наступят сумерки, не за горами ночь.
– Хлуд, где мы находимся?
– Это, сотник, уже земли боярина Военега. До веси десятка полтора верст-то и осталось.
– Сто-ой! Павел, ко мне.
Пашка подъехал к Горбылю, натягивая узду, осадил лошадь.
– Звал, батька?
– Вот что, Пашок, поскачешь вперед, а мы за тобой гусиным шагом двинем. Твоя задача – определить место ночлега. Нам, на ночь глядя, ближе к византийскому цирку подъезжать никак нельзя. Для здоровья вредно. Исполняй.
– Слушаюсь!
Поскакав вперед по дороге, Павел на глазах у сослуживцев растворился в мареве в одночасье спрессовавшегося воздуха перед мордой его коня, миг, и он стал невидим. Только по звуку можно угадать, что где-то впереди скачет всадник.
Не торопясь, цепочка всадников растянулась по дороге.
«Сейчас определимся с ночевкой, устроим себе лежку, перекантуемся как-нибудь до утра. Надо будет еще до света поднять народ, как говорится: «Время – деньги». А для нас актуальнее: «Время – чья-то сохраненная жизнь». Что бы ни произошло, нужно выжить».
Уже в сумерках вороп подъехал к спешенному, наблюдающему за движением воев, Павлу Он стоял у мало заметной в лесной темени тропы.
– Метров триста отсюда в лесу пятачок, поросший редколесьем. Поляной назвать трудно, но все разместятся, – доложил Пашка.
– Веди.
Лес надвинулся на путников сплошной чернотой, застил и землю и небо, и воздух, обнял прелым сладковатым запахом, постелил им под ноги мягкие, неслышные мхи. Добравшись до искомой полянки, дружинники наломали с елей лапника, бросив его на землю, сверху постелили попоны, постели готовы. Обиходили лошадей, сами заправились сухомяткой. Стемнело окончательно. Поделив ночь на две смены караула, Сашка улегся спать, оставив за собой дежурство в «час волка».
– Есть кто живой?
На громко произнесенный вопрос, ответа не последовало. Большой терем, как и вся деревня, был пуст и молчалив.
Солнечным утром десяток Горбыля пересек черту настежь открытых ворот северянской веси. Деревня встретила прибывших людей тишиной улиц. Ни лая собак, ни мычания и блеяния скотины, ни людского говора наворопники не услышали. Проезжая по улице, Сашка наблюдал картину погрома. Открытые калитки, кое-где створы ворот, избы, ощеренные выбитыми дверьми, встречались проломы в крышах.