Шрифт:
Глава 1
Всю ночь шел дождь. Затяжной, неспешный. Капли воды собирались на оконном стекле, дождь смаргивал их быстрыми струйками, мерно постукивал по карнизу, и к утру выплакал-таки сумрак рассвета. Колька Сыч сдвинул штору, потянул оконную раму и, зная, что только первый вдох самый сладостный, медленно, полной грудью набрал надвинувшуюся свежесть, чувствуя, как она расходится по телу.
Темнота отступала на запад, уводила за собой дождевой фронт, и последние сгустки рассеянных туч, как разбитый арьергард, спешили за ней на фоне светлеющей синевы неба.
Свесившись через подоконник Колька
От выкуренных сигарет мутило. Хотелось выдышать эту муть, съесть горячее, принять ванну, и уснуть, как обычно до вечера в коконе одеяла. Но нельзя! Ночной работе пришел конец, не будет больше дежурств. Пора выходить в дневной свет. Теперь у него новая работа, и в отличие от предыдущей, ее надо посещать ежедневно. Накануне он прошел собеседование в похоронной конторе «Реквием», и убедил, что прекрасно умеет бить на плитах «анкеты». «Помним», «скорбим», имена и даты, сжавшие между собой чью-то жизнь, эпитафии любым шрифтом, все без проблем. Желаете портрет на камне? Да он дипломированный художник! Получите полное фотографическое сходство!
Прошлым летом, отметив свое тридцатилетие, и не имея возможности, подобно Заратустре, уйти в горы от финансовой пропасти, в которую уже не сползал, а падал, Сыч, пребывая в том отчаянном веселье, когда собственные неудачи уже больше смешат, чем печалят, пришел к знакомому патанатому Славе, и спросил, можно ли продать на медицинские изыски свое тело, которое после смерти ни ему, ни тем более немногочисленной дальней родне, колючей и необщительной, будет не нужно. Патанатом, очкастый циник, выслушал, посмеялся и сказал, что такого материала у них и даром хватает, и Колькино тело ровно ничего не стоит. По крайней мере в усопшем виде.
Они выпили по этому поводу чистого медицинского, поговорили о бренности сущего, и Слава, смягчаясь, предложил Сычу вакансию ночного санитара в городском морге.
– Должность не то что престижная, а козырно-мохнатая! – веско говорил он Сычу, чтобы тот осознал в полной мере всю ценность предложения. – Начнешь с ночного, потом, может, перейдешь в дневную смену, встанешь на выдачу тел допом, и будешь хорошие бабки рубить. Тут шерстяного одного пихали, уже, считай, приняли, а он возьми, да за мордобой присел на пятнадцать суток. Естественно, ждать никто не будет. Соглашайся, только быстро. За такое место уже завтра драка начнется. Но я могу с утра похлопотать, если документы по-быстрому поднесешь.
– А я согласен! – с вызовом вскинул Сыч голову.
– Мертвых не боишься? – спросил Слава, мигая на Кольку через линзы очков. – Все-таки художник. Натура впечатлительная.
– Конечно, не боюсь, – с хмельной смелостью отозвался Сыч, и тогда патанатом, тоже поймавший градус, предложил немедленно ехать в морг на экскурсию.
Все это в тот момент показалось Кольке интересным приключением, отменяющим скучный субботний вечер с уже усевшимся в кресло одиночеством. К тому же спирт заканчивался, а расходится не хотелось.
По дороге они взяли еще водки, и вскоре спускались по сырой бетонной лестнице, идущей рядом с пандусом, в подвал городского морга. Слава, несколько раз позвонил, а потом (выпитый «на посошок» спирт, стремительно догонял его всю дорогу) нетерпеливо бухнул в железную
Их впустили. Уважительно-приветственные волны прошли с левого бока. Сыч отметил пожилого дядьку, изъявляющего искреннюю радость их появлению.
– Готовь закуску, – патанатом сунул дядьке купленную по пути водку, тот крутанулся, мелькнул хлястиком халата с гнутыми от частых стирок пуговицами, и скрылся. Слава же повел Сыча по коридору, мимо пустой каталки, мимо гудящего распределительного электрощита, к оцинкованным дверям. Открыл их, отошел в сторону, кривляющимся жестом приглашая Кольку войти первым.
Сыч послушно шагнул в пахнувшую холодом темноту, и тут же заморгали, вспыхивая одна за другой лампы дневного света. В этом нарастающем мерцании, становясь, все отчетливей и реальней, начали проступать тела людей, лежащих вповалку на столах, на стеллажах, и первой мыслью Кольки было, что сейчас раздадутся их голоса, недовольные пробуждением от яркого света. Но вторжение осталось не замеченным, и к Сычу пришло осознание, что эти люди мертвы. Даже подумалось, что всех их здесь же и умертвили! Удушили каким-нибудь газом и приготовили к сожжению. Невольно он даже поискал глазами по стенам печные двери, как на старых фотографиях в нацистских концлагерях. Потом, понуждаемый легким толчком в спину, двинулся дальше.
Слава с видом хозяина, показывающего свои владения, зашел вперед, глянул на Сыча, но, не увидел ожидаемой реакции, поэтому с некоторым разочарованием снял очки, краем рубашки протер стекла, и снова продолжил что-то пояснять, куда-то показывать.
Колька его не слушал. С той осторожностью, с которой идешь мимо спящих, боясь разбудить, он покорно шел за патанатомом, смотрел на его спину, и боялся отвести глаза, видя боковым зрением, таящийся рядом кошмар. Потом споткнулся о железный бак, остановился, и понял, что тот до краев наполнен человеческими внутренностями.
– Студенты, видимо, накромсали, – коротко пояснил патанатом. – Практика. Все в крематорий пойдет.
Вот тут-то Сыч и почувствовал себя плохо. Настолько, что трудно стало дышать и стоять. Сесть же было некуда. Он отошел к стене, навалился спиной на холодный кафель, чувствуя рядом хищное веселое удовлетворение.
«Что я тут делаю?» – горько подумал в ту минуту Колька, оглядывая помещение морга. Все было тихо. Гудели длинные матовые лампы; одна, почерневшая с концов, страдала тиком, готовясь окончательно перегореть. Покойники лежали смирно, равнодушные и к собственной судьбе, и к бедному, готовому упасть в обморок художнику.
Пять лет назад, после смерти Кати, все у Сыча пошло кувырком. Годы эти, как дурной сон, ничем, кроме не проходящего чувства безысходности и серости, не запомнились. Что делать Сыч не знал. Писать и зарабатывать своим искусством он не мог, да и не хотел; найти нормальную работу не получалось, а в личной жизни зияла такая пустота, такой черный вакуум, что ни одно живое существо там не могло выжить.
Неудачи без перерыва щупали Сыча на прочность и без труда продавливали. Колька уходил от них, как мог, пытался развернуть судьбу с откоса, но нигде не получалось удержаться, приспособиться, обрести хоть малый смысл дальнейшего существования. Самый разгон девяностых! Время клыкастых и дерзких, время воров, время всеобщего озноба в темноте на бездорожье, и он – идеалист-сопляк с перебитой верой и потерянной мечтой!