Вкус пепла

Лэкберг Камилла

— А как же все, что мы делали с тобой вместе, — начал Мельберг, — как отец с сыном? Я-то думал, ты рад наконец-то побыть с папкой. Познакомиться со мной и так далее.

Он лихорадочно подыскивал новые доводы. Ему уже казалось странным, что всего лишь две недели назад, узнав о приезде сына, он мог впасть в панику. Иногда он, конечно, сердился на Симона, но все же… Впервые в жизни, можно сказать, он с нетерпением ожидал момента, когда после рабочего дня откроет дверь своей квартиры. И вот все это грозит исчезнуть!

Мальчик пожал плечами:

— Ты — клевый. И дело не в тебе.

Но я никогда не собирался переезжать к тебе навсегда. Это мамка только так говорит, когда разозлится. Раньше она меня отправляла к бабке, но как бабка заболела, маманя просто не знала, куда меня девать. Но вчера я с ней говорил, она уже успокоилась и хочет, чтобы я вернулся домой. Так что я завтра уезжаю девятичасовым, — сообщил он, косясь в сторону, но затем все же поднял взгляд. — А так вообще с тобой было клево. Честно. И ты был что надо, и старался, и все такое. Так что я как-нибудь еще приеду повидаться, если ты не против, — закончил он и, подумав секунду, все-таки добавил: — Папаня.

У Мельберга потеплело в груди. Мальчик назвал его папой. Черт возьми! Первый раз в жизни он услышал, как кто-то сказал ему «папа»!

Ему вдруг стало легче принять неожиданное известие об отъезде сына. Он же будет приезжать, чтобы повидаться. Повидаться с «папаней».

Это было самое тяжелое переживание в их жизни, но оно же давало им чувство завершенности, на котором можно будет строить свою дальнейшую жизнь. Зрелище опускаемого в землю белого гробика заставило их крепче держаться друг за друга. Наверное, ничто на свете не могло быть горше, чем прощание с Сарой.

Они решили никого больше не звать на похороны. Церковная церемония была простой и короткой — они сами так пожелали. Только они и священник. А теперь вдвоем стояли над могилой. Священник произнес слова, которых требовал обряд, а затем тихо удалился. Они бросили на гроб одну розу, и она ярко розовела на белом фоне. Розовый цвет был ее любимым. Возможно, как раз оттого, что так резко контрастировал с рыжими волосами. Сара никогда не выбирала простых путей.

Ненависть к Лилиан оставалась еще свежа и остра. Шарлотте было стыдно, что и в кладбищенской тишине она источает ненависть каждой порой своего существа. Может быть, со временем это чувство притупится, но краем глаза она видела холмик над свежей могилой своего отца, похороненного дважды, и сама не верила, что гнев и горе когда-нибудь пройдут.

Лилиан отняла у нее не только Сару, но и отца, и этого она ей никогда не простит. Да и как такое простить? Священник что-то говорил о прощении, которое помогает унять боль, но как можно простить чудовище? Она даже не понимала, почему мать совершила эти ужасные злодеяния, и бессмысленность ее поступков еще больше усиливала ненависть и горе Шарлотты. Было ли это полное сумасшествие, или она действовала согласно какой-то собственной перевернутой логике? Мысль о том, что они этого никогда не узнают, еще больше усугубляла и без того невыносимую боль, и Шарлотта готова была любыми средствами вырвать у матери признание, лишь бы добиться правды.

Кроме цветов, присланных соболезнующими соседями и знакомыми, в церковь принесли еще два небольших венка. Один прислала

Аста. Он лежал возле гроба, а затем его переправили на кладбище, чтобы поместить возле простого надгробия. Аста сама обратилась к ним с вопросом, можно ли ей присутствовать, но они вежливо отклонили просьбу, так как хотели побыть наедине. Зато попросили свекровь посидеть в это время с Альбином и этим невероятно ее обрадовали.

Второй венок был от бабушки самой Шарлотты, но его она, сама не зная почему, не захотела класть рядом с гробом и велела выбросить. Ей всегда казалось, что Лилиан должна быть похожа на свою мать, и инстинктивно чувствовала, что она-то и есть источник зла.

Обнявшись, они долго молча стояли над могилой, затем тихо пошли прочь. По пути Шарлотта на несколько секунд задержалась у могилы отца и кивнула, прощаясь с ним во второй раз.

В тесной камере Лилиан, как ни странно, впервые за многие-многие годы почувствовала себя спокойно. Она лежала бочком на узкой койке, дыша ровно и глубоко. Она не понимала, почему те, кто досаждал ей вопросами, так сильно волновались. Не все ли равно, по каким причинам она это делала? Важны ведь только последствия, результаты тех или иных действий. Так и было всегда. А тут вдруг такой интерес к тому, какой путь к этому вел, к логике поступков, к объяснению причин, каким-то истинам.

Она могла бы поговорить с ними про подвал. О тяжелом, сладком запахе маминых духов. О голосе, который звучал так пленительно, когда называл ее «darling». Могла бы рассказать и об ощущении шершавой сухости во рту, о чудище, которое шевелилось у нее внутри, постоянно настороженном, постоянно готовом действовать. В первую очередь она могла бы описать свои руки, дрожащие не от страха, а от ненависти, когда они сыпали яд в чай папы, а затем тщательно размешивали, пока все не растворилось в горячем напитке. Очень удачно, что он всегда любил чай послаще.

Это стало для нее первым уроком: никогда не верить обещаниям. Мама ведь обещала, что все станет иначе — как только исчезнет папа, они заживут по-новому, вместе и дружно. Никаких больше подвалов, никаких страхов, мама будет ласкать ее, называть «darling», и уже никто больше никогда не встанет между ними. Но обещания так же легко нарушаются, как и даются. Это она запомнила и с тех пор никогда не позволяла себе забывать. Иногда у нее в голове мелькала догадка, что мама, может быть, говорила о папе неправду, но эту мысль она подавила и спрятала на самом дне души, не смея даже думать об этой возможности.

Потом она запомнила и другой важный урок: ни от кого не терпеть предательства. Папа ее предал. Мама ее предала. Те семьи, куда девочку поочередно отдавали, как бесчувственную вещь, тоже предали ее своим равнодушием.

Приехав навестить свою мать в тюрьме Хинсеберг, она уже приняла решение. Она собиралась построить себе новую жизнь, такую, какой она сама будет управлять. Первым шагом была перемена имени. Больше она не желала слышать имя, которое, словно яд, сочилось из уст матери: «Мэри. Мэ-э-ри-и-и». Когда она сидела в подвале, это имя эхом отдавалось от стен, заставляя ее съеживаться, чтобы стать маленькой-маленькой.