Вкус запретного плода
Шрифт:
Через несколько дней, отданных такому исследованию ситуации, Ли Манделл решил, что он готов встретиться с объединенным комитетом юристов, представляющих все студии.
Совещание состоялось в полдень в столовой руководства «Метро-Голдвин-Майер». Ленч был съеден быстро — все хотели поскорей услышать мнение Манделла.
Когда подали кофе, юрист знаком попросил удалить из комнаты официантов и всех людей, не имеющих близкого отношения к проблеме.
После того, как дверь была закрыта и заперта, Манделл снова зажег трубку, сделал затяжку и выпустил дым из ноздрей. Затем он вздохнул
— Господа, — мрачным тоном произнес Манделл, — у вас серьезные неприятности. Весьма серьезные.
Это заключение не носило юридического характера. Но Манделлу удалось встревожить людей. Задав тон совещанию, он продолжил:
— Все это дурно пахнет! Я даже сожалею о том, что вы, господа, вызвали меня сюда!
Смертельный испуг заменил чувство страха. Слова Манделла казались преамбулой к его отказу.
Джеральд Гинзбург, самый пожилой участник совещания, главный юрисконсульт «Метро», подался вперед и произнес:
— Мистер Манделл, если вы считаете, что это дело является более сложным и хлопотным, чем вам показалось сначала, мы можем повысить ваш гонорар.
Гинзбург самодовольно похвалил себя за то, что он оценил ситуацию, опередил Манделла и дал ему возможность попросить прибавки, не тратя времени на лишние преамбулы.
Манделл резко повернулся к нему.
— Мистер Гинзбург, если бы я хотел получить большее вознаграждение, я бы просто сказал: «Я хочу получить большее вознаграждение». Сейчас я говорю о самом деле.
Манделл отбросил позу невозмутимого курильщика. Он вскочил со стула, демонстрируя бодрость и физическую силу, которых никто не ждал от него.
— Я — ветеран этой игры. Я сам был коммунистом.
Люди изумленно ахнули.
— Входил в одну из вашингтонских ячеек. Поэтому я отлично знаком с правилами игры. И могу говорить свободно, потому что больше не являюсь коммунистом. Но я не принадлежу к тем, кто бежит в церковь исповедоваться и искупать грехи. Я был там и в конце концов решил, что это — плохое дело. Плохое для меня. Для страны. Для всего человечества. Поэтому я ушел.
Я не испытываю ненависти к себе за то, что я был коммунистом. Я смотрю на это трезво. Молодые люди всегда становятся жертвами своего идеализма. Я не виню их. Но когда они понимают ложность идеалов и все же держатся за них, им нет прощения. Но даже обвиняя их, я не считаю, что они должны подвергаться травле. Что их следует лишать права на юридическую защиту. И что с ними надо обходиться, как с преступниками… если только… запомните это… они не являются на самом деле преступниками. Я думаю, мы имеем здесь дело не с преступниками.
Люди с облегчением перевели дыхание.
— Возможно, со временем я установлю обратное. Но пока я считаю так. Так с чем мы имеем дело? У вас есть маленькое ядро непоколебимых коммунистов. Остальные — просто глупцы. Shmucks! И какие глупцы! — простонал Манделл. — Это представляет собой особую проблему. Глупый член партии весьма опасен, когда дело доходит до дачи показаний. Он не подготовлен. Не умеет правильно вести себя. Я бы не позволил вашим твердолобым коммунистам давать показания, каким бы сильным ни было давление. С другой стороны,
Он помолчал, зажигая свою изогнутую трубку. Посмотрел на горящую спичку и сказал.
— Нам нужен shabbos goy. Объясняю для тех, кто не знает идиша. Shabbos goy — это человек нееврейского происхождения, которого ортодоксальные евреи нанимают для выполнения домашней работы, которой им запрещено заниматься по субботам. Вот, господа, кто нам нужен! Человек-фасад! Порядочный человек из Голливуда с безупречной репутацией, которого я смогу поставить перед комиссией или использовать в качестве экспоната, которого я смогу назвать перед всей страной «типичным гражданином из Голливуда». Только так мы сумеем ответить на показания глупцов. Поэтому я жду предложений. Сейчас! Или в крайнем случае завтра!
На этом совещание закончилось. Но никто не покидал комнату. Люди разбились на маленькие группы и начали обсуждать, кто может стать наилучшей кандидатурой.
Примерно через час один из юристов, Уэсли Фримэн, произнес в отчаянии:
— Это более сложная задача, чем подбор исполнителя главной роли для большой картины!
— Совершенно верно, — сказал Ли Манделл. — Если нам предстоит найти актера, способного представлять перед комиссией всю киноиндустрию, какие качества кандидата являются важнейшими? Он должен быть симпатичным, обладать невинным выражением лица, хорошими манерами, искренностью. И правильными убеждениями! Найдите мне такого актера, и я справлюсь с этим делом. Обратитесь к вашим специалистам по подбору актеров. Дайте мне список из пяти лучших кандидатов. Даю вам двадцать четыре часа! Мы должны спешить!
На следующий день Ли Манделл получил семь ненадписанных конвертов со списками. Среди тридцати пяти фамилий было несколько повторов. В каждом списке значился Джимми Стюарт, но Манделл сразу исключил его. Стюарт обладал всеми нужными качествами, но был слишком интеллигентен. Он всегда говорил то, во что искренне верил. Манделл хотел другого.
Другая фамилия появилась пять раз: Джеф Джефферсон. Манделл не сразу вспомнил лицо актера, что было хорошим симптомом. Это означало, что Джефферсон «засветился» на киноэкране не слишком ярко. Хорошо! Люди испытывают неприязнь к людям слишком преуспевающим, слишком красивым, слишком богатым. В этом случае судом станут пресса и вся страна. Манделл не хотел пробуждать в людях зависть.
Джефферсон… Джеф Джефферсон… Манделл наконец вспомнил его. У актера было хорошее лицо — симпатичное, честное, серьезное. Истинно американское. Джефферсон внушал доверие. Манделл решил побеседовать с Джефом.
Он позвонил в «Метро» Джеральду Гинзбургу и сказал, что хочет как можно скорее встретиться с Джефферсоном. Гинзбург обещал найти актера.
Положив трубку, еще не сняв с нее руки, Гинзбург задумался. Как обратиться к Джефферсону? Звонок главного юрисконсульта «Метро» свяжет студию и лично Гинзбурга какими-то обязательствами. Намеком на контракт. Поэтому прямой подход не годился. Кто станет лучшим посредником? Интересы Джефферсона представляла ТКА. Ответ был очевиден.