Владетельница ливанского замка
Шрифт:
Не прошло еще и четырех лет с тех пор. О, сколько понадобилось для этой перемены бедных синих шинелей, сколько убитых полегло на земле между Соммой и Вогезами. И вот теперь на Евфрате красные бурнусы продолжают пополнять число этих жертв… А живые, — достойны ли они убитых?
— Вы не едите, — сказала мне вполголоса графиня Орлова. Я вздрогнул. Она увидела, как у меня передернулось лицо.
— Вы ребенок, — продолжала она еще тише, воспользовавшись минутой, когда Гобсон рассказывал одну из своих историй. — Будьте как все. Не надо показывать своего душевного состояния, когда мы не уверены, что все окружающие
Из серебряной вазы филигранной дамасской работы, которую она мне подвинула, я машинально взял три или четыре зеленых миндалинки; они остались на моей тарелке. Ни слова не говоря, графиня Орлова, взяв нож, принялась открывать их Она клала их, одну за другой, передо мною расколотыми.
— Посмотрите, — сказала она, открыв последнюю, — вот одна двойная. Как вы называете их по-французски?
— «Филиппинка», сударыня.
— Так это «филиппинка»! Ну хорошо, мы разыграем ее. Я беру мою половинку; ешьте вашу. Посмотрим, кто выиграет. Вы согласны?
Я поклонился, улыбнувшись.
Гобсон встал с бокалом шампанского в руке:
— Предлагаю почтенному обществу тост, — сказал он заплетающимся языком. — За здоровье нашей хозяйки. За здоровье женщины, самой… самой… за здоровье…
Он запутался и не находил больше слов.
— За здоровье владетельницы ливанского замка! — воскликнул Рош.
— Вот это так! — заорали другие. — За здоровье владетельницы ливанского замка!
Все чокнулись; Гобсон — так восторженно, что разбил мой бокал.
— Счастья, счастья вам, — пролепетал он. — Э… э! A la belle!
— Дети мои, — сказала графиня, — вы очень милы, благодарю вас. Но предупреждаю, — сегодня в половине первого у меня в Калаат-эль-Тахаре завтракает эмир Шехаб. Эта вилла не приспособлена для отдыха, а я хотела бы сначала немного отдохнуть. Продолжайте, если хотите, вашу партию. Я оставляю вам бутылки и египтян. С вашего разрешения, я поеду в замок.
— Я тоже уезжаю, — сказал Рош. — Сегодня утром в восемь часов поверка. Мне неохота получить, как прошлый раз, четыре дня ареста.
— А наша партия? — сказал Гобсон.
— Капитан Домэвр заменит меня.
— Я не могу. У меня тоже есть работа сегодня утром.
— Мы можем сыграть в бридж без «выходящего», — сказал испанский консул.
— Идет. Бридж вчетвером, — сказал Гобсон. — Мне надо отыграть пятьдесят фунтов.
Все встали.
— Я подвезу вас, — сказала графиня Орлова Рошу.
— Вы слишком добры, мадам, ведь это заставит вас сделать крюк. Я живу у церкви Капуцинов.
— Это дело десяти минут. А капитан?
— О, он, — сказал Рош, — он живет у Подъема, на Дамасской дороге. Это вам по пути.
— Отлично, едем!
Я помог ей надеть манто.
Рассветало, когда автомобиль, подвезя Роша к его дому, въехал в аллею Дамасской дороги. Последние снега Саннина начинали розоветь. Графиня Орлова опустила стекло машины. Ворвался свежий ветерок.
Автомобиль уже остановился у Подъема.
— Вы здесь живете? — спросила Ательстана.
— Здесь, мадам. Благодарю вас…
— Хорошо, не забудьте нашу «филиппинку». Вы знаете, что пари начинается с завтрашнего дня.
Она протянула мне руку, которую я поднес к губам.
Эти духи, Боже мой! Откуда мне знаком этот запах? Ах да, вспомнил, — я уверен:
И пока мерседес не скрылся из виду, я оставался неподвижным, ошеломленным моим открытием.
В какую ужасную западню решили они толкнуть меня? «Ребенок, — говорила Ательстана, — вы ребенок». Что ж, они увидят, так ли легко провести этого ребенка!
Никогда не забыть мне тот день. Я обвинял себя в сумасшествии. Что это за мания преследования у меня? Ательстана была искренна — я бы голову отдал на отсечение! — когда говорила со мной, лежа на ковре, с видом печального участия. Что за роман строю я на воспоминаниях о духах! В худшем случае она была любовницей Гобсона. Ну так что ж! Разве ее свободная жизнь не протекала у всех на глазах? Разве эта женщина не извлекала из всего этого какую-то дерзкую славу?.. А с другой стороны, не преувеличивал ли я, самым нелепым образом, свое собственное значение? Если бы графиня Орлова хотела или должна была помочь Гобсону в его деле, — какую помощь, сознательно или бессознательно, я мог бы оказать им?! Ах, все это не выдерживает никакой критики… Но стоило мне вызвать в воображении моих предательски зарезанных друзей, — и безумие тотчас же снова овладевало мною. Я видел шпионов, изменников повсюду. Соучастие графини Орловой и британского офицера казалось мне неоспоримым. Галлюцинация? Прорывы в логическом ходе мыслей? Пусть самые
Резвые умы бросят в меня первый камень. Я провожу рукой по лбу. Даже и теперь, передумав, перебрав еще раз мельчайшие подробности моего приключения, я иногда сомневаюсь, — в ней, в том, то я Действительно разбираюсь во всем происшедшем… Пусть же представят себе тот ужас, который охватил меня тогда — в эти первые минуты, когда передо мной приоткрылось мое роковое будущее…
Мое будущее! Но к чему этот фатализм? Разве я, в конце концов, не свободный человек? Дорогие мне люди, противоядие этой ядовитой паре, — Мишель, Вальтер, — что мешает мне сегодня же броситься к вам, укрыться около вас? Сегодня потому, что завтра — я чувствую — будет поздно…
Я не спал. Как заснуть! Полковник Приэр, которому я позвонил в резиденцию, должен быть в половине девятого у генерала, и я тоже. Я боялся, что меня забудут разбудить. И к тому же мне не хотелось спать.
Воробьи как-то сразу, все вместе, зачирикали в маленьком саду, под моим окном. Облокотясь на подоконник, я глядел на Саннин. Снега большой горы из розовых становились рубиново-красными. Крестьяне на своих ослах рысцой направлялись в город.
У генерала мое возбуждение дошло до предела. Пока он говорил, информируя полковника Приэра, потом читая нам только что полученное донесение, я с величайшим трудом сдерживал свое волнение.
— Вы были правы, — сказал он, начиная чтение, — это проделка курдов.
Стараясь не разрыдаться, я слушал перечисление жесточайших подробностей этой засады: тело д'Оллона, изрубленное саблями, разыскано среди груды трупов… До последней минуты он сам стрелял из пулемета своего взвода; Ферьер — обезглавлен, и гнусные победители проносили по улицам Мардина его голову, — ужасный трофей… И другие зверства, которые нельзя ни описать, ни вообразить…
Генерал кончил. Мы молчали все трое. Дежурный офицер вошел с телеграммой.