Владигор. Князь-призрак
Шрифт:
Впрочем, моя призрачная власть над нею продолжалась недолго, и когда из толпы под ноги Суми брызнула кровавая горсть ограненных рубинов, плясунья ловко собрала их пальцами ног и, подкидывая камни в воздух, стала ловить и перебрасывать их из руки в руку. Толпа взвыла от восторга, в плясунью полетели горящие огнем гроздья гранатов, прозрачные слезки бриллиантов, лазоревые кристаллы топазов, и вскоре над ее трепещущими в танце плечами и красивой, изящно запрокинутой головой возник сверкающий на солнце нимб из драгоценных камней, похожий на радугу, извергнутую проснувшимся вулканом. При этом я заметил, что, несмотря на град летящих из толпы камней, нимб над вьющимися в пляске волосами
Сперва я решил, что это произошло оттого, что танцовщица либо растеряла часть камней во время бешеной пляски, либо скорость их полета и мелькания настолько возросла, что камни как бы исчезли в воздухе, подобно спицам колесничного колеса при быстрой езде. Но, взглянув на каменные плиты вокруг барабана, я не заметил на них ни одного камешка; исчезнуть в щелях они также не могли, ибо плиты были так плотно пригнаны одна к другой, что между ними не пролез бы и человеческий волос. Оставалось проверить вторую догадку, но и она рассеялась как дым, когда я присмотрелся к рукам Суми и увидел, что шелковые рукава ее платья заметно оттягиваются на локтях.
Меня это смутило, так как я не мог решить, кому должны принадлежать знаки зрительского признания. Я, разумеется, имел право на все эти камешки как владелец плясуньи, но мои права не подтверждались ничем, кроме чужого имени на клочке папируса и волосяной петли на ее запястьях. Этого было явно недостаточно, и потому, когда я встречался взглядом с моим вероятным преемником, наблюдавшим за Суми со своей скамеечки, тот лишь насмешливо щурился и неопределенно покачивал головой.
Наконец плясунья остановилась и, присев на край барабана, изящным движением забросила за плечи тяжелую волну спутанных волос. Рукава на локтях Суми были столь тяжелы от драгоценных камней, что она поддерживала их ладонями, скрестив руки на бурно вздымающейся груди. Я посмотрел ей в глаза и прочел в них свой приговор: Суми стала хозяйкой положения и могла сама решить, кому она будет принадлежать.
Но и это было не все: в глубине ее черных зрачков сверкали злые холодные огоньки, словно искавшие предмет для испепеления. Возбужденная ее бешеной пляской толпа внезапно притихла и, словно слившись в единое потное тело, тоже вперилась в меня сотнями похотливых, жаждущих продолжения потехи глаз. К тому же белое полуденное солнце так немилосердно язвило меня в темя, что я всем телом ощущал грядущую последовательность превращений из живого человека в ссохшуюся мумию, а затем в горсточку перламутрового пепла.
Теперь моя участь зависела от нее, и вчерашний торговец, сперва пустивший нас под кров, а теперь ждущий окончания сделки, понимал это. Он по-прежнему сидел на скамье и, пустив волчком поставленный на ребро золотой пианг, искусно подгонял его своим хлыстиком.
— Сколько ты хочешь за эту рабыню? — негромко спросил он, не прерывая своего занятия.
— Возьми ее, — сказал я, мысленно прикидывая возможность затесаться в толпу и незаметно исчезнуть. — Можешь считать ее платой за твое гостеприимство.
— Хлебнул же ты лиха, если моя убогая хижина показалась тебе дворцом, — усмехнулся торговец.
— Благодаря тебе я восстановил свои силы, — сказал я, — и теперь чувствую себя вполне способным заработать на жизнь более почтенным занятием, нежели таким гнусным делом, как торговля живыми людьми.
— Прости, чужеземец, я не расслышал: как ты назвал мое занятие?
Торговец прихлопнул хлыстиком золотой волчок монетки и поднял на меня гневные глаза. Но терять мне было уже нечего, и спасти меня могло либо чудо, либо какая-нибудь невероятно отчаянная выходка. Я почувствовал, что
— Ты подарил мне ночлег, я тебе — рабыню! — простодушно воскликнул я. — Мы квиты! А твое занятие и мои слова пусть останутся на совести каждого из нас!
— Ты великодушен, — сказал торговец, вновь запуская волчком золотой пианг, — и я готов отплатить тебе тем же, но своей опрометчивой дерзостью ты оскорбил добрую половину присутствующих, а как известно, даже Всемогущий не в силах сделать бывшее небывшим!
Тут жиденький голосок старца обрел упругость, глаза его засверкали, и резная костяная рукоятка хлыстика с сухим хрустом переломилась в его дрогнувших пальцах.
— Выходит, не такой уж он Всемогущий, — отвечал я с безмятежной улыбкой.
Что тут началось! То есть сперва все было тихо, так тихо, как бывает, наверное, в глубине омута, покрытого толстым льдом. При этом все присутствующие уставились на меня, словно боясь пропустить тот момент, когда их Всемогущий либо поразит неверного молнией, либо покроет бледной замшей проказы от макушки до пяток. Но замогильная тишина висела над толпой недолго: убедившись в том, что Всемогущий отошел от меня и, быть может, даже брезгливо ополоснул руки, оскорбленные лавочники, ростовщики, менялы, наемники, воры, наводчики, шлюхи, шулера и прочий сброд, прибивающийся к постоялых дворам в надежде чем-то поживиться в общей суете, возроптали. Я не мог бы точно сказать, что более всего оскорбило это скопище всевозможных жуликов и проходимцев, полагавшихся по большей части на удачу и ловкость собственных пальцев и через губу плевавших на все, что хоть на вершок возвышалось над поверхностью игорного или меняльного стола. И это понятно. Это чем-то сродни схватке, поединку, где противники внутренне сосредоточены лишь на ударах и защитных блоках и где всякая посторонняя мысль может стоить жизни.
Скорее всего толпа просто жаждала крови, и для того, чтобы превратить живого человека в багровый мешок с обломками костей, этой причины бывает, как правило, вполне достаточно. Я не видел, кто первый запустил в меня булыжником, но едва успел увернуться от него, как из толпы полетел еще один камень, за ним еще один, и вскоре мне пришлось собрать в единый кулак всю свою волю, чтобы не подставлять под этот убийственный град голову, позвоночник и прочие наиболее уязвимые, не прикрытые специально тренированными мышцами части тела. Я почти безболезненно принимал удары, надеясь на то, что чудо свершится прежде, нежели я окажусь заживо погребенным под бугристым холмом булыжников.
Мысль о том, чтобы перехватить на лету один из камней и сильным ударом в голову отправить Суми в вечность впереди себя, мелькнула в моем мозгу, но я не дал ей ходу, предоставив мою бывшую наложницу ее собственной судьбе. И вдруг я услышал ее голос, прорезавший разноголосый гвалт толпы подобно рыку пантеры в пробуждающемся предрассветном лесу.
— Стойте! — крикнула она, вскочив на барабан и выбив звонкую дробь из его расписной поверхности.
Гул стих как по манию волшебного жезла: все, наверное, решили, что Суми опять будет танцевать, и в предвкушении дивного зрелища побросали камни под ноги. Я посмотрел поверх голов, прикидывая, смогу ли воспользоваться недолгим замешательством, чтобы пробиться сквозь толпу и затеряться в узких кривых улочках между хижинами. Гора из брошенных в меня булыжников уже почти достигала моих колен, но для того, чтобы освободиться из этих оков, мне было довольно одного рывка. Но Суми опять остановила мой опрометчивый порыв.