Владигор. Князь-призрак
Шрифт:
Дворня шумно загоготала, но тут же и замерла, обомлев при виде Леся, воспарившего над столом и взглядом притягивающего к своему рту то чарку с водкой, то мокрый блестящий груздь с разлохмаченными краями. При этом он еще делал вид, будто отбивается от тяги, уносящей жаркий угольный дурман в закопченный свод очага, и успокоился лишь после того, как Урсул вскарабкался на стол, собрал вертела и, усевшись на гору углей, перекрыл свод частым веером из поджаристых перепелиных тушек. Штаны и рубаха на нем тлели, и
Зеваки были настолько потрясены видом летающего над столом Леся, что не обращали внимания на эти дымки до тех пор, пока под Урсулом не вспыхнули штаны и огоньки красными змейками не побежали по складкам его рубахи. Тут все стали орать и бестолково суетиться, хватая со стола недопитые ковши и с размаху выплескивая вино на плечи и грудь Урсула. Тот только жмурился в ответ на такую заботу, а когда кто-то вскочил на стол и опрокинул ему на голову полный кувшин, выпятил нижнюю губу на манер черпака и, вволю наглотавшись сбегающего по усам вина, со смаком закусил его поджаристым рябчиком.
Ракел не вступал в эти игры. Он сидел в кресле, крутя в пальцах твердую вишневую косточку, и, пока скоморохи потешали дворню, краем глаза следил за Циллой. Она с блуждающей улыбкой наблюдала за летающим над столом Лесем, но, когда на Урсуле вспыхнула рубаха, вздрогнула и сверкнула в сторону старика злым, настороженным взглядом.
Ракел не сразу понял причину этой перемены; Урсул придурковато хихикал, пил стекающее по усам вино, но когда мокрые обгорелые лохмотья облепили его тощую грудь, сквозь них проступили углы и грани крупного кристалла, висевшего на толстой золотой цепи, дважды обмотанной вокруг худой, морщинистой шеи.
«Неужели это… — вспышкой блеснула догадка в голове Ракела, — Кристалл Вечности, грани которого навсегда вбирают в себя то, что хоть мельком отразится в них?»
В своих долгих опасных странствиях он несколько раз слышал об этом чуде: великолепном, словно не человеческими, а божественными руками ограненном и отшлифованном бриллианте, отводившем от своих обладателей не только шайки придорожных разбойников, но и целые армии с колесницами и боевыми слонами.
— Их было с дюжину, не боле, и женщина средь них была, — однажды пел слепой гусляр у одного из бесчисленных костров, обогревавших Ракела на его долгом пути, — и на холме они стояли открыто, не боясь врагов, взбегающих по склону словно волки…
Ракел не запомнил всех слов песни, но тот миг, когда в руках одного из странников блеснул кристалл, представлялся ему так ясно, словно он сам скакал на вершину холма и вдруг припал к холке коня, увидев перед собой невесть откуда возникшее воинство, окруженное сияющим радужным нимбом. И еще он запомнил окончание песни, где говорилось, что вся сила кристалла происходит от того, что
— Я вижу этот Свет! — кричал певец, швырнув в костер свои гусли и тараща на пламя выкаченные бельма. — Плоть — зло! Плоть — тьма!
С этими словами он сорвал с себя ветхую дорожную дерюгу, выхватил из-за пояса короткий кривой кинжал и стал быстро-быстро вонзать его в свою впалую, безволосую грудь. К нему кинулись, схватили за руки, но было уже поздно: певец истек кровью и испустил дух в тот самый миг, как над угольками, в которые превратились его гусли, взметнулся и погас последний язычок пламени.
— Что это значит? Почему он это сделал? — допытывался Ракел у своих случайных попутчиков после того, как они все вместе откопали неглубокую ямку в твердом придорожном грунте, уложили туда окоченевшее тело певца и, скрестив руки на его груди, завалили труп камнями.
Те хмуро отмалчивались, либо не понимая его языка, либо делая вид, что не понимают. Так вопрос и остался без ответа, и поэтому, увидев проступающие из-под лохмотьев грани, Ракел твердо решил узнать роковую тайну чудесного кристалла.
Тем временем представление подходило к концу. Лесь вернулся в свое кресло и, взяв протянутый Урсулом вертел, стал с аппетитом поедать истекающих жиром перепелов. Владигор хотел было остановить его, намекнув на то, что это не совсем учтиво по отношению к княгине, но Цилла сказала, что сама проголодалась и с удовольствием примет участие в трапезе скоморохов, если, разумеется, они не возражают.
— Да что ты, владычица! — воскликнул Владигор, широко разводя руками. — Для нас, бродяг, это великая честь!
С этими словами князь развернул кресло и, когда Цилла устроилась в нем, подвинул его к столу и стал учтиво прислуживать ей, опережая остолбеневших от такой вольности дворовых. Они уже были здесь как бы и ни к чему, но все же не уходили, а продолжали топтаться по углам и негромко перешептываться, делясь впечатлениями от увиденного. Когда их болтовня становилась слишком громкой, Цилла вскидывала запястье и, приглушив назойливый шум звоном серебряных браслетов, вновь обращалась к князю, стоявшему по правую руку от нее.
— А что вы еще умеете? — спросила она, пригубив вино и возвращая князю окованный золотом рог.
— Потеху боевую показываем, — ответил Владигор, подавая ей отороченную узорной каймой салфетку.
— О, так вы еще и вояки! — воскликнула Цилла, промокая влажные от вина губы уголком платка. — Где ж вы этим премудростям научились? Воинское искусство долгих упражнений требует.
— Так то искусство, — усмехнулся князь, — а у нас так, потеха, больше для виду, ну и от лихих людей отбиться при случае!