Владигор. Князь-призрак
Шрифт:
А если бы он действительно не выдержал и вступился? Поединок с двойником труден, а победа либо вообще исключена, либо случайна, так как в бою почти невозможно отличить противника от его бесплотной копии — раба, отводящего на себя львиную долю направленных на хозяина ударов. Надо все время менять тактику: уходить в оборону, бить с упреждением, и не в ответ на каждый замах, а после целой серии обманных движений, приводящих противника в замешательство и заставляющих его начисто забыть о собственном двойнике и действовать самостоятельно.
И
— Ловко он его уделал, — прошептал Берсень, приблизившись к князю.
— Это точно, — сказал Владигор, прикрывая ладонью полыхающий аметист.
— Потеха продолжается! Кто еще желает принять участие? — восклицал Лесь, снимая перед публикой свою продырявленную шляпу и искоса поглядывая на поникшую голову нависшего над ним чучела.
Но на сей раз желающих не нашлось, в ответ на призывы из притихшей толпы даже стали долетать слабые выкрики, требующие вернуть поглощенного огнедышащим чучелом летуна.
— Да вин вже у своей хати з жинкой вечеряе! — отбрехивался Лесь, выстраивая на подмостках короб из плетеных щитов.
Когда короб был готов, он подскочил к самому краю помоста и, едва не падая на снег, стал с низкими поклонами призывать желающих испытать на себе чудо превращения. Публика отнеслась к этим призывам довольно прохладно, но лицедей вновь помахал в воздухе плотно набитым мешочком, и тогда к подмосткам, скрипя полозьями санок и втыкая в снег короткие заостренные трости, подобрался плечистый калека с побитым оспой лицом, на котором, как говорит синегорская пословица, бес по ночам горох молотил. Он вонзил наконечники тростей в торцы половиц и, оставив на снегу свои саночки, сильным движением перебросил свое мощное туловище к ногам Леся.
— Ну, давай превращай, мне терять нечего! — угрожающе прорычал калека, рывками подбираясь поближе к коробу.
— Никто ничего не теряет! Только обретает! — заверещал вдохновленный Лесь, бегая вокруг калеки и размахивая плетеной крышкой над его голым шишковатым черепом.
— Да что ты скачешь как блоха? — рявкнул безногий, направляя на Леся острые концы тростей. — Разорался тут: «теряет», «обретает»! Давай, живо!
— Момент! Момент! — трещал Лесь, ловко уворачиваясь от наконечников и со всех сторон окружая калеку плетеными щитами. Покончив с этим делом, лицедей нахлобучил сверху крышку и отвесил пару поклонов слегка оживившейся толпе.
После этого обычно наступал черед Берсеня: старый тысяцкий выходил из-за ширм с пучком длинных тонких дротиков и, встав в нескольких шагах от короба, начинал так быстро и ловко метать в него свое оружие, что вскоре короб становился похож на дикобраза. Когда Берсень удалялся за ширмы, Лесь обходил короб по кругу,
Публика любила этот грубый, но впечатляющий номер, весь фокус которого состоял в том, что Лесь загодя преображал Владигора в безногого или какого-нибудь иного калеку, после чего князь затесывался в толпу и первым подскакивал к подмосткам на вызов лицедея. Если же кому-то случалось опередить его, князь страшно возмущался, протестовал, а если нахал продолжал настаивать, осаживал его силой.
Но в этот раз поединок Ракела настолько поглотил внимание князя, что, когда Лесь объявил «преображение», времени на перевоплощение в калеку оставалось в обрез. Его хватило лишь на то, чтобы провалиться в подпол, накинуть на себя кое-какую рухлядь, заляпать лицо жидким тестом, продавить в нем рваные шрамы и, завязав ноги узлом, всунуть их в вывернутый наизнанку винный бурдюк с двумя толстыми обрубками на местах бывших бараньих ляжек. Но когда Владигор в таком виде выбрался из-под подмостков и незаметно затесался в толпу, драться за место в плетеном коробе было уже поздно: крышка над шишковатой головой калеки захлопнулась и из-за ширм выступил Берсень с пучком дротиков.
Старый тысяцкий не сразу приступил к своему делу; сперва Лесь подозвал Ракела, воин вскочил на подмостки, вынес из-за ширм две высокие скамьи, после чего они вдвоем подняли короб за углы и установили его на высоте двух локтей над половицами.
— Какого черта он там засел? — сквозь зубы процедил Ракел, глядя на Леся и прижимая подбородком плетеную крышку короба.
— Я не вполне уверен в том, что внутри сидит именно он, — прошептал Лесь, ставя на скамьи край короба и поверх Ракеловой макушки подмигивая Берсеню.
Услышав их перешептывания, калека беспокойно заворочался внутри, грозя проломить своим грузным туловищем ветхое скрипучее дно, но, ощутив под собой твердые доски скамей, затих и стал смиренно ждать вожделенного преображения. Он, по-видимому, уже видел этот номер и настолько уверился в его подлинности, что не вскрикнул даже тогда, когда один из дротиков прошил короб насквозь и на подмостки капнула первая капля крови.
— Ох, мамочка моя! — прошептал Лесь, садясь перед коробом и закрывая от публики его набухающее кровью дно.
Тут и Берсень почуял неладное, а когда Ракел исподтишка сделал ему предостерегающий знак, стал искусно обметывать дротиками углы, оставляя нетронутым спрятанного внутри короба бродягу. Но было уже поздно: тот долго крепился, полагая, что кровопролитие входит в ритуал, когда же по его тучным членам побежал смертный холодок, выбил кулаками крышку, вцепился ладонями в борта, вскочил и, издав дикий вопль, опрокинулся на помост вместе с утыканным дротиками коробом.
Толпа замерла, и в повисшей над двором тишине раздался чей-то негромкий отчетливый голос.