Владимир Мономах

Ладинский Антонин Петрович

Давыд же, захватив Сутейск, Червей и другие города, осадил Владимир. Во время одного из приступов погиб Мстислав Святополчич, поражённый стрелой, пролетевшей в скважину между досками деревянного крепостного забрала. Стрела попала ему под пазуху, и ночью молодой князь скончался.

Теперь взмолились владимирцы и послали за помощью в Киев, сказав Святополку: «Вот сын твой убит, а мы изнемогаем от голода. Если не придёшь, люди хотят продаться, не могут терпеть голода».

Киевская рать вновь двинулась на Волынь.

Два лета было потрачено на эту котору. Издали следил Мономах за междоусобицами князей. Да и что он мог сделать один, когда все они, за исключением Олега, затаившегося в

Севере, оказались в страшном смертоубийственном водовороте. Горели города, и падали в сечах воины, вытаптывались поля смердов и грабились подчистую лавки купцов и мастерские ремесленников. Венгры, ляхи, половцы приходили на Русь, включаясь в княжескую котору, и уходили вспять, уводя с собой возы награбленного добра, сотни гривен золота. Князья захватывали друг друга и мирились, обступали города и морили их голодом и снова мирились, чтобы наутро преступить крестное целование.

И когда через два года закончилась котора, то все оказались на своих местах, на своих столах, будто и не было этих двух страшных, последовавших за Любечским съездом лет.

Их отзвук доходил в Переяславль в виде посольств, которых засылали к Мономаху враждующие князья. То Святополк слал к нему людей и жаловался на Давыда и Ростиславичей, то Давыд просил его учинить суд над Святополком, гнавшим его из Владимира, то Ростиславичи просили переяславского князя унять Давыда, приведшего на Русь орду Боняка.

А Мономах сидел, не двигаясь, в своём стольном городе. Он продолжал укреплять Переяславль, отстроил заново сожжённый в бытность половцами Остерецкий городок. Война в эти два года обходила его стороной. Затихли на время и половцы после отчаянных схваток с объединёнными силами киевского и переяславского князей.

Мономах и эти годы побывал в Ростове и Суздале, которые быстро отстраивались после пожаров и разорений всё того же несчастливого 1096 года, заезжал он в Смоленск и в Любеч. И всюду вместе с ним ехала Гита. Ей было уже за сорок. Она стала чаще болеть, потеряла прежнюю лёгкость и стремительность в походке, теперь уже не выезжала на охоту вместе с князем и перестала садиться на коня, но упорно интересовалась всеми делами княжества, следила за жизнью своих сыновей: ведь они сидели и в Новгороде, и в Ростове, и в Смоленске, становился юношей Святослав, подрастал и маленький Юрий, которому тоже нужен был стол. Она тряслась в летнем возке под жарким молодым июньским солнцем, укачивалась и засыпала под медвежьей полстью в зимнюю стужу, слыша сквозь сон завывание метельного ветра, а потом, сидя рядом с Мономахом, слушала молодые запальчивые речи сыновей, постигала цепким, практичным женским умом тайные нити междукняжеских хитростей.

Он привык к ней, к её частому молчанию и отрывистым словам — Гита хотя и освоила в совершенстве славянскую речь, но стеснялась много и долго говорить по-славянски, — к её сосредоточенности и деловым немногословным советам, к её постоянной готовности поддержать его, ободрить, успокоить.

* * *

Когда междоусобица затихла, сошла на нет, исчерпав все свои явные и тайные возможности, стало ясно, что больше всех в выигрыше от неё остался не участвовавший в ней Мономах. Он не потерял ни одной волости, города его не горели и не разорялись, но лишь отстраивались и укреплялись, воины не гибли в ожесточённых сечах и исступлённых приступах. По мере того как и Святополк, и Давыд, и Ростиславичи вели на Русь по очереди венгров, ляхов, половцев, Мономах оставался в стороне от сговоров с иноземными владыками.

Он не раз говорил своим ближним людям в Переяславле и Ростове, Суздале и Смоленске, что вести на Русь иноплеменников ради

своих княжеских выгод — это большой грех и преступление перед Русской землёй, и эти слова Мономаха шли по земле, разносимые его приспешниками и всеми, кто был недоволен княжеской которой, кто старался сохранить единство Руси. А такие люди были и в Киеве, и в Чернигове, и на Волыни и в иных местах, — видные воеводы и бояре, митрополит Николай и печёрские монахи, которые искони стояли за сильную, независимую ни от каких иноземных влияний Русь.

Чем шире и ожесточённей: катилась по Русской земле котора, тем больше возвышался в отдалении облик Владимира Мономаха — устроителя Любечского съезда, противника половцев, князя, охранявшего русское приграничье; тем больше суетных послов прибывало к нему в Переяславль, выговаривая обиды князей друг на друга, сея пустые, никчёмные словеса.

Летом 1100 года старшие князья, наконец, уговорились вновь собраться на совет, чтобы окончательно прекратить междоусобицу, спросить строго с её зачинщика — Давыда Игоревича. Святополк звал князей в Киев, но, как и в прошлый раз, князья отказались ехать к нему. Кроме того, было видно, что Святополк хочет закрепить за собой Владимиро-Волынский стол, и Мономах со Святославичами не хотели столь большого усиления Святополка. А тот как паук ткал, не торопясь, свою паутину: обвинял во всём Давыда, подговаривал против него Ростиславичей, упрекал среди своих людей Мономаха, что его сын Мстислав сидит в Новгороде не по чину, что испокон века там сидели дети старшего, киевского князя — и Владимир Ярославич ещё при Ярославе Мудром, и он, Святополк, при Изяславе. Теперь же там — место его, Святополкова сына. Мономах слушал доходившие до него вести из Киева и понимал, что Святополк в обмен на Новгород будет требовать Владимир-Волынский, Обставлено же всё будет по-иному — как наказание Давыда за своеволие и клятвопреступление.

Но противиться Святополку — значило бы начинать новую распрю, между тем как в степи на правобережье Днепра всё более и более усиливался Боняк, а Шарукан создал между Доном и Днепром огромное объединённое половецкое царство и грозил Русским землям новой нескончаемой войной.

Во второй половине августа князья съехались в небольшой городок Витичев, что стоял на речке Бете неподалёку от Киева.

Они разбили свои шатры под городом, сели там в окружении своих бояр и дружинников: Святополк, Владимир Мономах, Давыд и Олег Святославичи, Давыд Игоревич. Володарь прислал с жалобой на Давыда Игоревича своего посла.

Князья решили пригласить Давыда и объявить ему все его неправды.

И вот все они сидят на ковре в шатре Святополка, а напротив них сидит на ковре же Давыд Игоревич. Князья молчат. Давыд смотрит на них трусливыми, бегающими глазами, наконец, набирается духу, спрашивает: «Зачем звали меня? Вот я. У кого на меня жалоба?»

От имени князей ему ответил Мономах: «Ты сам прислал к нам: «Хочу, братья, прийти к вам и пожаловаться на причинённую мне обиду». Вот ты и пришёл и сидишь с братьями своими на одном ковре — так чего же не жалуешься? На кого из нас у тебя жалоба?»

Давыд молчал. Молчали и князья. И что он мог сказать им, на кого мог пожаловаться — на Мономаха, который увещевал его вернуть волости Ростиславичам, на Святополка, которого братья послали унять его, на Ростиславичей, кого он изгонял из Теребовля и Перемышля?

Сломленный, погрузневший, ссутулившийся, сидел Давыд на ковре, чувствуя, что на этот раз князья объединились против него, что они уже столковались между собой, поделили его волость. Потом братья сели на коней и отъехали к своим станам; переговоры между ними продолжились, но уже без Давыда. Он одиноко сидел в приготовленном ему шатре и ждал приговора старших князей.