Владимир Набоков: pro et contra. Том 1
Шрифт:
Неразрешимая загадка ненависти к Достоевскому коренилась в непостижимой для самого Набокова тайне непризнаваемого и нестерпимого родства: он клеймил своего предшественника, как клеймят опасного родственника, чтобы доказать и себе, и всему миру беспочвенность и недопустимость любого предположения о близости. Но странно: Набокову ничто не угрожало, и никто не требовал от него — в случае, если бы даже такое родство действительно имело место, — отречения. Ему бы, в его же интересах, вместо позы неприятия принять позу умолчания. Но как преступника неудержимо тянет к месту преступления, так и Набоков не мог удержаться от все новых и новых, совершаемых по собственному почину разоблачений.
«Он шел и смотрел в землю. Вдруг, как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С тоговечера он здесь не был и мимо не проходил. Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его.
Он вошел в дом, прошел
На знакомых лестницах — знакомые же и состояния. Но весь фокус в том, что прежде Набокова их описал Достоевский.
H. АРТЕМЕНКО-ТОЛСТАЯ
Рассказ В. Набокова-Сирина «Занятой человек» {344}
В рассказе «Занятой человек» (1931), включенном в сборник «Соглядатай» (1938), автор осуществляет очередную постановку небольшой пьесы, выводя на сцену главного героя и снабжая пьесу необходимым реквизитом — в виде квартирной хозяйки, приятелей героя, его ангела-хранителя — вплоть до мясника-немца и розового пуделька, которого прогуливает горничная. Этот художественный прием — характерная черта творчества писателя. Он встречается в рассказе «Королек», в романе «Приглашение на казнь» и в других произведениях Набокова. Об этой особенности творчества писателя так отзывался Вл. Ходасевич: «При тщательном рассмотрении Сирин оказывается по преимуществу художником формы, писательского приема…» [436] . Его приемы «…точно эльфы или гномы <…> производят огромную работу: пилят, режут, приколачивают, малюют, на глазах у зрителя ставя и разбирая те декорации, в которых разыгрывается пьеса» [437] . «Сирин их потому не прячет, что одна из главных задач его — именно показать, как живут и работают приемы» [438] .
436
Ходасевич В.О Сирине // Возрождение. 1937. 13 февр. С. 249.
437
Там же. С. 250.
438
Там же.
Герой рассказа Граф Ит (в английском переводе рассказа — Grafitski) — полуактер, полулитератор — человек занятой и занимается исключительно своею душой, она — объект его пристального исследования. Внезапно в его жизнь вторгается давнее воспоминание, пребывавшее доселе в «отдаленной скромной богадельне» [439] , и возмущает привычное течение его жизни. Это воспоминание сообщает его занятиям невиданную напряженность и требует полной отдачи сил. И не мудрено: речь идет о его дальнейшей судьбе, быть ему или не быть…
439
Набоков Владимир.Собр. соч.: В 4 т. М.: Правда, 1990. Т. 2. С. 383. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
«Нежный и смертобоязненный» (II, 384), Граф Ит всегда боялся смерти, особенно страх преследовал его в отрочестве; тогда-то и приснился ему сон, содержавший пророчество, что он умрет в возрасте 33 лет. Затем Граф Ит забыл об этом и вспомнил уже будучи 32-х летним. С этого дня вся жизнь его была подчинена одной мысли: как-то пережить роковой возраст, «додержаться». По мере приближения тридцатичетырехлетия страх смерти усиливался, и Граф Ит принял «чрезвычайные меры для ограждения своей жизни от притязаний рока» (II, 391): не выходил на улицу, не брился, меньше курил, много спал, словом, напряг все силы, чтобы дотянуть до девятнадцатого июля — дня рождения. К вечеру девятнадцатого он вышел купить закуски— были званы три русских гостя и квартирная хозяйка. А позже, высунувшись в окно, он стал свидетелем уличного скандала с выстрелами. Пуля, казалось, пропела возле его уха, но не задела его. Гости ушли на рассвете, и Граф Ит почувствовал скуку — «теперь как-то нужно все строить заново» (II, 393). Для него начиналась другая жизнь.
Примерно за полгода до тридцатичетырехлетия Графа Ита автор поселяет в его квартире ангела-хранителя в облике соседа — Ивана Ивановича Энгеля, кроткого, полноватого человека с седыми кудрями, в канареечного цвета халате, представителя иностранной фирмы — «очень иностранной — дальневосточной, быть может» (II, 389). Он проявляет большую заботу о своем соседе. Беспокойство о здоровье Графа у Энгеля явно нарастает: девятнадцатого июля Энгель ходит за стенкой с раннего утра и выбегает в прихожую на звонки — он ждет известия, потому что, согласно своей ангельской обязанности, он послал в «высшие инстанции» ходатайство о продлении жизни своему подопечному. В тот самый миг, когда мимо Графа пролетела шальная пуля, Энгель получает «жданную телеграмму», содержащую написанный немецкими буквами ответ: «Soglassen prodlenie». Граф тоже читает телеграмму, но она
На протяжении всей жизни Набокова занимала проблема человеческой смерти, ухода человека в иной мир, находящийся «по ту сторону», отсюда появление термина «потусторонность». Вдова писателя, Вера Набокова, первая называет «потусторонность» центральной темой творчества Набокова [440] . Сам Набоков писал об этом во многих своих произведениях: романы «Дар», «Посмотри на арлекинов!», поэма «Слава», лекция «The Art of Literature and Commonsense», изданная посмертно в 1980 г. Почти во всех произведениях Набокова наблюдается противопоставление двух миров: зримого и иного, потустороннего. Это отмечали многие исследователи творчества Набокова: V. Е. Alexandrov, Brian Boyd, D. В. Johnson и другие.
440
Набоков Владимир.Стихи. Анн Арбор: Ардис, 1979. Предисловие.
В рассказе «Занятой человек» эта тема обыграна по законам комедии. Главным комедийным приемом ее раскрытия служит постулат: «…как известно, сознание вовсе не определяется бытием» (II, 385), то есть, иначе говоря, бытие не определяет сознание, и весь рассказ иллюстрирует ту мысль, что именно сознание определяет бытие человека, а не наоборот, как учил Маркс. Осознание героем угрозы смерти в недалеком будущем диктует ему линию поведения. Примеров тому множество: сокрытие перед окружающими подробностей своей жизни, усиливающийся страх, нарастающая вера в приметы, в совпадения и пр. В страхе перед роковым числом он доходит до примитивного материалистического взгляда на классовое общество и начинает сочинять стихи, в которых воспевается «великий буржуазный класс», способный победить «гидру пролетариата» (II, 389) (звучит поставленная вверх ногами тема «Интернационала»).
В автобиографической книге «Другие берега» Набоков пишет о своем отношении к религии:
«Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни! Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался мыслью в серую от звезд даль, но ладонь скользила все по той же совершенно непроницаемой глади» (IV, 136).
В рассказе «Занятой человек» все занятия Графа по обеспечению благоприятного перехода души в загробную жизнь подвергаются со стороны автора осмеянию:
«…религия, развешивающая иконы по стенам жизни, не является ли она вот такой попыткой создать благоприятственную обстановку, — точно так же, как, по мнению иных врачей, фотографии миловидных и упитанных младенцев, украшая спальню беременной, отлично действуют на плод?» (II, 388).
На этом рассказе останавливали свое внимание исследователи творчества Набокова — Брайен Бойд, Эндрю Филд и другие. Филд считает его еще одним рассказом о писателе-неудачнике [441] (не оспаривая присутствия этой темы, хочется, однако, подчеркнуть, что она — далеко не главная в рассказе). Филд характеризует героя как «трансцендентального труса», без особых грехов и принципов, занятого главным образом мыслями о смерти. После краткого изложения сюжета рассказа Филд пишет: «Шутки наподобие этих (Чем занимается ваша дочь? Она садистка. То есть? Она поет в садах), которыми герой наполняет газетные столбцы — есть печальный итог его жизни», почему-то упуская из виду, что в рассказе нет прямого указания на то, что Граф в своих стихах использовал подобные анекдоты из имеющейся у него книжки. Между тем стихи, которые он сочиняет, носят, как явствует из приведенного в рассказе образца, преимущественно политический характер. Филд, давая общую характеристику рассказу, не касается таких лежащих на поверхности проблем, важных для понимания сути рассказа, как тезис: сознание определяется бытием, а ведь именно на него направляет острие своей сатиры автор. Ничего не говорит Филд о таком характерном для творчества Набокова приеме, как осуществление автором постановок своих маленьких пьес-рассказов, и о втором не менее важном персонаже рассказа — об Иване Ивановиче Энгеле, ангеле-хранителе Графа (автор не называет его так — читателю предоставляется догадаться об этом самому). Именно Энгель помогает Графу «додержаться» до тридцатичетырехлетия, это он посылает ходатайство своему патрону и получает положительный ответ. А ведь на этом комедийном приеме в значительной степени держится все действие рассказа. Энгель — немец, о чем свидетельствует его фамилия и весь его облик — халат, седые кудри, пенсне — а также предложенные Графу апельсин, слабительное средство, журнал, или пунктуальное капанье в рюмку валериановых капель и аккуратное ввертывание электрической лампочки выдают в нем немца. И канцелярия во главе с его патроном тоже немецкая — недаром телеграмма состоит из двух слов, первое из которых написано на немецкий лад — с удвоением согласного «s», а второе имеет характерное для немецкого языка окончание «ie».
441
Field A.Nabokov: His Life in Art. Boston; Toronto, 1967. P. 175.