Владимир Высоцкий. Человек народный. Опыт прочтения биографии

Силкан Дмитрий

Сергей Жильцов: У Высоцкого было детство непростое: эвакуация, потом жил в Германии с отцом. Но когда он вернулся в Москву, то стал крутым – в том смысле, что у него шмотки были крутые, из Германии. Он московского голода здесь и не видел, потому что там же он в воинской части жил, на полном довольствии. У него даже имелся свой аккордеон, было пианино. А сюда приехал – здесь вся дворовая шпана бегает чуть ли не босиком в центре Москвы: война только прошла, и неоткуда было взять хорошие вещи. Хотя и голод, и нужда все-таки его затронули, когда он в Москве с матерью жил, – потому что очень непросто было в то время сводить концы с концами. Но при этом рассказывают: когда мать Высоцкого жарила котлеты на противне, то он бегал во двор: выносил и раздавал

всем детям. Это не происходило, конечно, каждый день. Но по возможности он их подкармливал, потому что понимал: дети просто не доедают!

Вот так – какой уж тут блатной мир, когда ведешь себя чуть ли не как мать Тереза! Но, с другой стороны, от нравов улицы, от окружающей его воровской романтики тоже не особо спрячешься. Оставалось одно: наблюдать, по возможности не выбиваться, не становиться белой вороной. Но и не терять себя, конечно. Как мы увидим дальше, сохранение своего внутреннего стержня, верность своей стезе и лире – это определяло всю жизнь Высоцкого!

Алексей Певчев: Послевоенное московское поколение – это вообще особая тема. И интерес к криминальной романтике – тоже. Очень многие в то время имели и непосредственно криминальный опыт. Вспомним песню Высоцкого «Баллада о детстве» – там очень хорошо все это отображено. Соответственно, в подобных условиях нужно было выживать, а в каких-то случаях – даже пытаться интегрироваться в ту среду. При этом не обязательно становиться ее частью. Но не запечатлеть атмосферу блатной романтики, вкрапленную в конкретное время, для такого большого мастера слова, как Высоцкий, было бы глупо. Тем более что он сам был непосредственным свидетелем этой эпохи и отлично знал все ее реалии.

Блатная романтика вообще могла считаться некой альтернативой скучной официальной казенщине. Да, отовсюду пропагандировали трудовые подвиги героев-полярников, летчиков, геологов и шахтеров-стахановцев. Но едва ли этих героических личностей можно было вот так запросто застать в простых московских дворах! Они красовались где-то там: в кадрах кинохроники, на трибунах съездов. Думаю, если бы условный арктический летчик с орденом Ленина на груди собирал во дворе пацанов и рассказывал про геройские будни Заполярья может, гораздо реже получалось бы так, как пел Высоцкий годы спустя:

Сперва играли в фантики в пристенок с крохоборами,И вот ушли романтики из подворотен ворами…

Летчиков на все подворотни не хватало! Да, видимо, и не особо они туда стремились… А вот крохоборов, мелкой шпаны разного рода, играющей с пацанами в ножички или в пристенок на деньги в послевоенной Москве водилось с лихвой!

Геннадий Норд: Милиция сразу после войны, в 1946–1947 годах, в Москве отчаянно пыталась совладать с разросшейся преступностью, но воровское начало было, увы, возведено широкими пацанскими массами чуть ли не в доблесть. А Высоцкий воспитывался во дворе именно в то время!

Картинно-лубочные примеры нового советского человека, который неуклонно следует принципам социалистического общежития в голодной послевоенной Москве воспринимались несколько со скрипом. Гораздо активнее в ходу были «понятия» – некий негласный кодекс криминальной субкультуры.

Григорий Потоцкий: В советское время литературу преподавали неплохо, но это была именно пролетарская литература, соцреализм. Мировые нравственно-назидательные произведения, особенно с христианскими мотивами, были под спудом. Советскому человеку надо было заново понимать, что такое честь, личное достоинство, – и «моральный кодекс строителя коммунизма» едва ли мог с этим справиться! Поэтому, как ни парадоксально, может быть, те люди, которые жили в то время «по понятиям», – они и были тогда самыми порядочными. Как минимум, не кривили душой и не приспосабливались! И с ними можно было иметь дело: они презирали подлость, трусость, малодушие, неискренность,

конформизм. Были открытыми, честными, верными данному слову. Может быть, именно поэтому Высоцкий в своих ранних песнях и выражал философию этих людей. Такое впечатление, что другого способа борьбы с той косной чиновничьей средой, которая властвовала тогда в культуре, с этим всеобщим лицемерием, просто не было.

Если думаете, что известный скульптор Потоцкий имеет в виду «понятия социалистического коллективизма» или еще что-то подобное, то спешу вас разочаровать. Речь идет именно о так называемых «криминальных понятиях»!

Григорий Потоцкий: Когда я учился в пятом классе, то думал: кем же хочу стать? Решил для себя так: если у меня откроется на то талант, буду художником! А если нет, то уйду в криминальную среду, стану бандитом. Хотя я никогда не дрался, не слыл хулиганом. Спросите – почему такой странный выбор? Просто я считал, что только вольные художники и бандиты являются свободными людьми. Остальные – все несвободны!

Возможно, именно желание этой самой «свободы» побудило Высоцкого не избегать криминальной романтики, а по возможности ее пристально изучать, фиксировать в своем творческом видении мира.

Детское восприятие многих явлений – в том числе драки «стенка на стенку», умение защитить себя и друзей, и все прочие «законы» городской шпаны – очень яркое. И у большинства людей оно лишь несколько тускнеет, но никогда полностью не уходит с течением лет. Можно вспомнить «компании на Большом Каретном», о которых у Высоцкого-юноши остались романтические воспоминания и «бедовые» строчки: «Где твои семнадцать лет?.. А где твой черный пистолет?..» Можно – другие компании, где остался этот незыблемый принцип московской шпаны: «свои-чужие».

Сергей Жильцов: После Большого Каретного были компании у Епифанцева. То есть Высоцкий все время по дворовому принципу кучковался. И даже когда он попал в театр к Любимову, то у них там тоже сложилась подобная компания из нескольких человек: Смехов, Золотухин, Кошман, Епифанцев… Они все время вместе держались! Высоцкий – человек коллективный. Я думаю, что он не изменился в этом смысле к концу жизни. У него все это осталось именно из детства – когда складывался определенный уличный круг. Который не подразумевает жмотовства всякого, снобизма, обмана друзей и так далее.

Важно, что дворовое воспитание в обязательном порядке подразумевало некую отвагу, силу духа – не на словах, а реальную. Необходимость действия, доказывающего, кто ты есть по жизни, чего ты реально стоишь. В какой-то мере это не могло не отразиться и на общем мироощущении молодого Высоцкого.

Геннадий Норд: Высоцкий был маленького роста, довольно щуплый – в той же компании мальчишек должен был все время доказывать собственную доблесть, силу, смелость. У меня ведь в этом плане – все то же самое было. С детства у меня очки – поэтому и дразнили «очкариком», считали, что я не способен подраться или в футбол поиграть. И мне приходилось и во дворе, и в школе всем постоянно доказывать обратное! Если, допустим, кто-то обижал девочку, то я мог, даже не будучи с ней знаком, вступиться за нее и отчаянно полезть в драку. И даже не из-за того, что мне стало жалко эту девочку, а просто чтобы доказать всем – и себе самому прежде всего, – что я не трус, не хлюпик, не «очкарик»!

Высоцкому, возможно, по молодости тоже хотелось доказать многое: и себе, и окружающим. Он, по воспоминаниям, всегда являлся неформальным лидером. А тут – для дворовой-то компании! – не только физическую силу нужно иметь. Которую, кстати, он в себе неуклонно развивал: очень многие отмечают его удивительную физическую форму.

Валерий Иванов-Таганский: Среди актеров Театра на Таганке у Высоцкого была чуть ли не самая лучшая физическая подготовка: он был этаким крепышом – жилистым и сбитым. Легко отжимался от пола 40 раз, даже мог сделать стойку на одной руке, что далеко не каждому спортсмену под силу!