Владимир Высоцкий. Воспоминания
Шрифт:
Тот что-то промямлил: сделка показалась ему явно неравноценной.
Но самая неожиданная— для самого Володи — метаморфоза произошла с его отцом Семёном Владимировичем. До появления Марины у Володи с отцом были очень напряжённые отношения. Володя жаловался:
— Он меня совсем не понимает. Ругает меня, считает, что я его позорю, а я ему говорю, что пою правду, никакую не антисоветчину, но он меня не слышит...
Мне это казалось вполне естественным проявлением конфликта «отцов и детей». Сколько нравоучений приходилось мне самому выслушивать от собственного отца! Но я видел, как болезненно Володя переживает это: отца он любил. Помню, как он долгое время собирал зажигалки для его коллекции, как обрадовался, когда я презентовал ему свою: «Вот здорово, такой у него нет!»
Но
Встреча состоялась, но Володя, напившись и уснув прямо на диване, слегка расстроил церемонию смотрин, поставив в дурацкое положение и грядущую невестку, и грядущего тестя. Володя невесело рассказывал:
— Начались активные действия со стороны отца. Мол, давайте дружить семьями, чаще видеться. Ты знаешь, мне за него делается стыдно — он передо мной прямо-таки заискивает.
Его поражало, что в таком возрасте человек может так внезапно измениться только из-за того, что его сыном увлеклась респектабельная иностранка. Сильно покоробила Володю и малоприятная история с «Жигулями», купленными отцом вроде бы для него. И здесь, судя по рассказу сына, Семён Владимирович оказался не на высоте.
Сегодня, с дистанции тридцати лет, Володины раздоры с отцом видятся мне в несколько ином свете. Видимо, у каждого была своя правда.
Странно всё-таки упрекать встроенного в систему офицера-связиста в том, что тот не сразу «расслышал» сына. Ведь полюбить песни Володи (даже военные) — было равносильно для отца отречению от собственной биографии, признанию, что вся жизнь — коту под хвост. Ведь они подрывали основы той системы, которая его выпестовала и отличила. Какие могут быть претензии к полковнику Советской армии, когда и искушённые интеллектуалы (даже фронтовики) шарахались от этих «судорог сердца»?
А ныне? Вот серьёзный поэт и эмигрант Наум Коржавин открыто признаётся, что не любит «Баньку» Высоцкого: «Просто не понимаю, о чём там речь!»
Другой пример. Середина семидесятых. Кафе Дома журналистов. Талантливый с европейской известностью, прозаик Андрей Битов обращается к Юзу Алешковскому: «Ведь ты же написал воистину народную песню. Ее пели, поют и будут петь всегда». Чувство попранной справедливости молча закипает во мне голосом незабвенного Шуры Балаганова: «А Высоцкий? А «Банька»? А «Кони»?» Со смутной надеждой на творческую солидарность смотрю на автора «всероссийского хита» о товарище Сталине. Увы, весь его вескомессианский, скромно потупившийся облик словно вопрошает: «Ну какой может быть в такой момент Высоцкий»?
Когда я, возмущаясь, пересказал эту сценку Высоцкому, тот только заметил: «Знаешь, у него всё-таки есть очень неплохие вещи для детей».
Прошло 25 лет. Настал XXI век. Тюмень, ресторан аэропорта. Рейс Тюмень—Москва по погодным условиям постоянно откладывается. Нервничают пассажиры. За окном вовсю куражится вьюга, дерзкими росчерками снежных вихрей отменяя графики прилётов-отлётов. Спесивые стальные птицы выглядят беспомощными подранками. Гак и тянет рухнуть в расписную тройку с бубенцами и рвануть по разухабистым сибирским трактам в белое «никуда». Хочется «зелёного штофа» и... Высоцкого. От чёрной меланхолии и белого отчаяния накачиваюсь со случайным собутыльником марочным дагестанским коньяком — самым уместным в этом медвежьем углу напитком. Мой сосед, но виду не то бич, не то старатель, облачен в какую-то видавшую виды рваную кацавейку на волчьем меху. Классической радостью российского интеллигента я втайне упиваюсь своим «народолюбием». Возмездие не заставляет себя долго ждать. Пристально изучая меня быстро мутнеющими глазами, ушкуйник наклоняется ко мне и, дыша перегаром и тундрой, шепчет: «Хочешь, я спою тебе нашу вели кую народную песню»? И, срывая голос, неумело затягивает «Баньку по-белому»...
Именно «Баньку» неизменно пытался воспроизвести и подпитии Андрей Тарковский. Именно «Баньку» он ещё в далёком 1968 году называл «потрясающей вещью». А спустя семь лет он же изрёк: «Да
...Увы, не часто посылает судьба отцов, способных понимать своих сыновей. Тарковскому в этом смысле повезло больше, чем Высоцкому. После просмотра «Рублева» отец первым поздравил сына: «Андрей, ты снял религиозный фильм».
...Появление в жизни Володи «статусной» Марины Влади фактически реабилитировало сына в глазах Семёна Владимировича. Наверняка сработала система авторитетов, столь характерная для армейского менталитета. Можно смело сказать, что в те годы Марина воспринималась родителями Володи в некоем мистическом ореоле. В «Мариночке» видели не просто знаменитость и законную жену, но и добрую волшебницу, способную запросто переиначить гороскоп сына. Так продолжалось всю совместную жизнь Марины и Володи.
Что касается Нины Максимовны, то и её юность пришлась на разлив сталинского «идеализма», чьим паролем стал предсказанный Достоевским «стыд собственного мнения». Но к матери Володя относился гораздо снисходительнее и радовался всякий раз, когда инстинкт сочувствия брал в её душе верх над инерцией предрассудка.
Помню, как в середине семидесятых, после угона советским лётчиком военного самолёта в Иран, Володя, мило улыбаясь, рассказывал:
— Представляешь, — даже моя мама, такая вся «комсомолочка», и то переживает: «Неужели они его выдадут?»
* * *
Самой Марине, как, впрочем, и почти всей левой интеллигенции Запада той поры, «наша жизнь убогая» виделась исключительно в розовом свете. Этому во многом способствовала отлично срежиссированная официальная показуха. Видя восторженные толпы во время кинофестивалей, Запад, конечно же, умилялся: «Какая чудесная страна!», «Какой счастливый и просвещённый народ!»
Эпидемия советофильства свирепствовала в Европе издавна. Одной из её первых жертв была Айседора Дункан, вещавшая в вакхическом трансе городу и миру, что «в России совершается величайшее в истории человечества чудо, какое только имело место на протяжении последних двух тысячелетий».
Поэтому меня не особенно удивляло бурное возмущение Марины тем, что «во Франции люди подыхают с голоду, в то время, как магазины забиты кошачьими консервами». «Ничего, — думал я, — поживёшь у нас, как Айседора, и всё поймёшь».
Впрочем, что предосудительного было в таком идеализме? Разве мы сами не равнялись на Запад, не признавали его верховным арбитром в наших вечных внутренних разборках? И не мы ли мечтали о «живой жизни» с её романтикой борделей и казино, неоновых всполохов и банковских счетов? Мы поверили не страстному провидцу Фёдору Достоевскому, а матёрому диверсанту Джону Ланкастеру: «Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин»... Вот и понеслась «Русь-тройка» с «гражданином Епифаном» на облучке во весь опор к искомому Эльдорадо. И только угодив в него, мы вспомнили народную мудрость: «не до жиру, быть бы живу»...
В отношении Марины к Володе чувствовалось переплетение женской любви с материнской. Так любят в семье самого трудного ребёнка. Марина и баловала его, как любимого сына: дорогие шмотки, экзотические вояжи, престижные автомобили. Она как бы хотела «откупить» Володю за всё, чего он до неё был лишён. Словно говорила ему: «Будет тебе, всё, что ты хочешь, только не пей!» Тогда она, видимо, ещё не понимала, что, получив всё это, он не перестанет пить, потому что причина лежала глубже.
Будучи здоровой западной женщиной, Марина считала что Высоцкий принадлежит прежде всего ей, и только потом — России. Логично. Ведь он — её муж и должен быть в полном порядке. На первых порах Володя действительно радовался иномаркам, как ребёнок — новым игрушкам. Но, успев хорошо его изучить, я не сомневался — пресыщение неизбежно. Да и легко ли оставаться певцом «униженных и оскорбленных», пересаживаясь с одного «Мерседеса» на другой? Присущий Высоцкому инстинкт сострадания всячески отторгал традиционный западный индивидуализм, который из лучших побуждений пыталась привить ему Марина. Но сама-то Марина любила его отнюдь не по-европейски, а по-русски — широко и безоглядно.