Владимир Высоцкий

Высоцкий Владимир Семенович

1966

* * *

Подымайте руки, в урны суйте Бюллетени, даже не читав, — Помереть от скуки! Голосуйте, Только, чур, меня не приплюсуйте: Я не разделяю ваш устав! <1967>

Забыли

Икона висит у них в левом углу — Наверно, они молокане, — Лежит мешковина у них на полу, Затоптанная каблуками. Кровати да стол — вот и весь их уют, — И две — в прошлом винные — бочки, — Я словно попал в инвалидный приют — Прохожий в крахмальной сорочке. Мне дали вино — и откуда оно! — На рубль — два здоровых кувшина, — А дед — инвалид без зубов и без ног — Глядел мне просительно в спину. «Желаю удачи!» — сказал я ему. «Какая там на хрен удача!» Мы выпили с ним, посидели в дыму, — И начал он сразу, и начал!.. «А что, — говорит, — мне дала эта власть За зубы мои и за ноги! А дел — до черта, — напиваешься всласть — И роешь культями дороги. Эх, были бы ноги — я б больше успел, Обил бы я больше порогов! Да толку, я думаю, — дед просипел, — Да толку б и было немного». «Что

надобно, дед?» — я спросил старика. «А надобно самую малость: Чтоб — бог с ним, с ЦК, — но хотя бы ЧК Судьбою интересовалась…» <1967>

* * *

Запретили все цари всем царевичам Строго-настрого ходить по Гуревичам, К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам, — Правда. Шифманы нужны лишь для рифмы нам. В основном же речь идет за Гуревичей — Царский род ну так и прет к ихней девичьей: Там три дочки, три сестры, три красавицы — За царевичей цари опасаются. И Гуревичи всю жизнь озабочены — Хоть живьем в гроба ложись из-за доченек! Не устали бы про них песню петь бы мы. Но назвали всех троих дочек ведьмами. И сожгли всех трех — цари — их умеючи, — И рыдали до зари все царевичи, Не успел растаять дым от костров еще, А царевичи пошли к Рабиновичам. Там три дочки, три сестры, три красавицы — И опять, опять цари опасаются. Ну а Шифманы смекнули — и Жмеринку Вмиг покинули, — махнули в Америку. <1967 или 1968>

* * *

Маринка, слушай, милая Маринка, Кровиночка моя и половинка, — Ведь если разорвать, то — рубь за сто — Вторая будет совершать не то! Маринка, слушай, милая Маринка, Прекрасная, как детская картинка! Ну кто сейчас ответит — что есть то? Ты, только ты, ты можешь — и никто! Маринка, слушай, милая Маринка, Далекая, как в сказке Метерлинка, Ты — птица моя синяя вдали, — Вот только жаль — ее в раю нашли! Маринка, слушай, милая Маринка, Загадочная, как жилище инка, Идем со мной! Куда-нибудь, идем, — Мне все равно куда, но мы найдем! Поэт — и слово долго не стареет — Сказал: «Россия, Лета, Лорелея», — Россия — ты, и Лета, где мечты. Но Лорелея — нет. Ты — это ты! 1969

* * *

Я все чаще думаю о судьях, — Я такого не предполагал: Если обниму ее при людях — Будет политический скандал! Будет тон в печати комедийный, Я представлен буду чудаком, — Начал целоваться с беспартийной, А теперь целуюсь — с вожаком! Трубачи, валяйте — дуйте в трубы! Я еще не сломлен и не сник: Я в ее лице целую в губы — Общество «Франс-Юньон Совьетик»! <Между 1968 и 1970>

Енгибарову — от зрителей

Шут был вор: он воровал минуты — Грустные минуты, тут и там, — Грим, парик, другие атрибуты Этот шут дарил другим шутам. В светлом цирке между номерами Незаметно, тихо, налегке Появлялся клоун между нами В иногда дурацком колпаке. Зритель наш шутами избалован — Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун! Если клоун — должен быть смешной!» Вот и мы… Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену — так смеши!» — Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. Мы опять в сомненье — век двадцатый: Цирку нас, конечно, мировой, — Клоун, правда, слишком мрачноватый — Невеселый клоун, не живой. Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки. Мы потом смеялись обалдело. Хлопали, ладони раздробя. Он смешного ничего не делал. — Горе наше брал он на себя. Только — балагуря, тараторя — Все грустнее становился мим: Потому что груз чужого горя По привычке он считал своим. Тяжелы печали, ощутимы — Шут сгибался в световом кольце, — Делались всё горше пантомимы, И морщины — глубже на лице. Но тревоги наши и невзгоды Он горстями выгребал из нас — Будто обезболивал нам роды, — А себе — защиты не припас. Мы теперь без боли хохотали. Весело по нашим временам: Ах, как нас приятно обокрали — Взяли то, что так мешало нам! Время! И, разбив себе колени. Уходил он, думая свое. Рыжий воцарился на арене, Да и за пределами ее. Злое наше вынес добрый гений За кулисы — вот нам и смешно. Вдруг — весь рой украденных мгновений В нем сосредоточился в одно. В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь — и тишина… Слишком много он взвалил на плечи Нашего — и сломана спина. Зрители — и люди между ними— Думали: вот пьяница упал… Шут в своей последней пантомиме Заигрался — и переиграл. Он застыл — не где-то, не за морем — Возле нас, как бы прилег, устав, — Первый клоун захлебнулся горем. Просто сил своих не рассчитав. Я шагал вперед неутомимо. Но успев склониться перед ним. Этот трюк — уже не пантомима: Смерть была — царица пантомим! Этот вор, с коленей срезав путы, По ночам не угонял коней. Умер шут. Он воровал минуты — Грустные минуты у людей. Многие из нас бахвальства ради Не давались: проживем и так! Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно — на руках… Сгинул, канул он — как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему — придумал, — Этот клоун был без колпака. 1972

Мой Гамлет

Я только малость объясню в стихе — На все я не имею полномочий… Я был зачат как нужно, во грехе — В поту и в нервах первой брачной ночи. Я знал, что. отрываясь от земли, — Чем выше мы, тем жестче и суровей: Я шел спокойно прямо в короли И вел себя наследным принцем крови. Я знал — все будет так, как я хочу, Я не бывал внакладе и в уроне, Мои друзья по школе и мечу Служили мне, как их отцы — короне. Не думал я над тем, что говорю, И с легкостью слова бросал на ветер, — Мне верили и так, как главарю. Все высокопоставленные дети. Пугались нас ночные сторожа, Как оспою, болело время нами. Я спал на кожах, мясо ел с ножа И злую лошадь мучил стременами. Я знал — мне будет сказано: «Царуй!» — Клеймо

на лбу мне рок с рожденья выжег. И я пьянел среди чеканных сбруй, Был терпелив к насилью слов и книжек. Я улыбаться мог одним лишь ртом, А тайный взгляд, когда он зол и горек. Умел скрывать, воспитанный шутом, — Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!.. Но отказался я от дележа Наград, добычи, славы, привилегий: Вдруг стало жаль мне мертвого пажа, Я объезжал зеленые побеги… Я позабыл охотничий азарт, Возненавидел и борзых и гончих, Я от подранка гнал коня назад И плетью бил загонщиков и ловчих. Я видел — наши игры с каждым днем Всё больше походили на бесчинства, — В проточных водах по ночам, тайком Я отмывался от дневного свинства. Я прозревал, глупея с каждым днем, Я прозевал домашние интриги. Не нравился мне век, и люди в нем Не нравились, — и я зарылся в книги. Мой мозг, до знаний жадный как паук. Все постигал: недвижность и движенье, — Но толка нет от мыслей и наук. Когда повсюду — им опроверженье. С друзьями детства перетерлась нить. Нить Ариадны оказалась схемой. Я бился над словами «быть, не быть». Как над неразрешимою дилеммой. Но вечно, вечно плещет море бед, — В него мы стрелы мечем — в сито просо. Отсеивая призрачный ответ От вычурного этого вопроса. Зов предков слыша сквозь затихший гул, Пошел на зов, — сомненья крались с тылу. Груз тяжких дум наверх меня тянул, А крылья плоти вниз влекли, в могилу. В непрочный сплав меня спаяли дни — Едва застыв, он начал расползаться. Я пролил кровь как все — и, как они, Я не сумел от мести отказаться. А мой подъем пред смертью — есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял С тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Я Гамлет, я насилье презирал, Я наплевал на датскую корону, — Но в их глазах — за трон я глотку рвал И убивал соперника по трону. Но гениальный всплеск похож на бред, В рожденье смерть проглядывает косо. А мы всё ставим каверзный ответ И не находим нужного вопроса. 1972

Я к вам пишу

Спасибо вам, мои корреспонденты — Все те, кому ответить я не смог, — Рабочие, узбеки и студенты — Все, кто писал мне письма, — дай вам Бог! Дай Бог вам жизни две И друга одного, И света в голове, И доброго всего! Найдя стократно вытертые ленты. Вы хрип мой разбирали по слогам. Так дай же Бог, мои корреспонденты, И сил в руках, да и удачи вам! Вот пишут — голос мой не одинаков: То хриплый, то надрывный, то глухой. И просит население бараков: «Володя, ты не пой за упокой!» Но что поделать, если я не звонок, — Звенят другие — я хриплю слова. Обилие некачественных пленок Вредит мне даже больше, чем молва. Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?» Нет, не бывал — не воевал ни дня! Спасибо вам, мои корреспонденты, Что вы неверно поняли меня! Друзья мои — жаль, что не боевые — От моря, от станка и от сохи, — Спасибо вам за присланные — злые И даже неудачные стихи. Вот я читаю: «Вышел ты из моды. Сгинь, сатана, изыди, хриплый бес! Как глупо, что не месяцы, а годы Тебя превозносили до небес!» Еще письмо: «Вы умерли от водки!» Да, правда, умер — но потом воскрес. «А каковы доходы ваши все-таки? За песню трешник — вы же просто крез!» За письма высочайшего пошиба: Идите, мол, на Темзу и на Нил, — Спасибо, люди добрые, спасибо, — Что не жалели ночи и чернил! Но только я уже бывал на Темзе, Собакою на Сене восседал. Я не грублю, но отвечаю тем же, — А писем до конца не дочитал. И ваши похвалы и комплименты, Авансы мне — не отфутболю я: От ваших строк, мои корреспонденты, Прямеет путь и сохнет колея. Сержанты, моряки, интеллигенты, — Простите, что не каждому ответ: Я вам пишу, мои корреспонденты. Ночами песни — вот уж десять лет! 1973

* * *

Жил-был один чудак, — Он как-то раз, весной. Сказал чуть-чуть не так — И стал невыездной. А может, что-то спел не то По молодости лет, А может, выпил два по сто С кем выпивать не след. Он письма отправлял — Простым и заказным, И не подозревал. Что стал невыездным. Да и не собирался он На выезд никуда — К друзьям лишь ездил на поклон В другие города. На сплетни он махнул Свободною рукой, — Сидел и в ус не дул Чудак невыездной. С ним вежливы, на «вы» везде, Без спущенных забрал, Подписку о невыезде Никто с него не брал. Он в карточной игре Не гнался за игрой — Всегда без козырей И вечно «без одной». И жил он по пословице: Хоть эта мысль не та— Все скоро обеззлобится И встанет на места. И он пером скрипел — То злее, то добрей, — Писал себе и пел Про всяческих зверей: Что, мол, сбежал гиппопотам С Египта в Сомали — Хотел обосноваться там, Да высох на мели. Но строки те прочлись Кому-то поутру — И, видимо, пришлись С утра не по нутру. Должно быть, между строк прочли. Что бегемот — не тот. Что Сомали — не Сомали, Что всё наоборот. Прочли, от сих до всех Разрыв и перерыв, Закрыли это в сейф, И все — на перерыв. Чудак пил кофе натощак — Такой же заводной, — Но для кого-то был чудак Уже невыездной. …Пришла пора — а то Он век бы не узнал. Что он совсем не то. За что себя считал. И, после нескольких атак, В июльский летний зной Ему сказали: «Ты, чудак. Давно невыездной!» Другой бы, может, и запил — А он махнул рукой: «Что я, — когда и Пушкин был Всю жизнь невыездной!» 1973

* * *

Как во городе во главном,

Как известно — златоглавом,

В белокаменных палатах.

Знаменитых на весь свет,

Выразители эпохи —

Лицедеи-скоморохи,

У кого дела неплохи, —

Собрались на банкет.

Для веселья — есть причина:

Ну, во-первых — дармовщина.

Во-вторых — любой мужчина

Может даму пригласить

И, потискав, даму эту

По паркету весть к буфету,

И без денег — по билету

Накормить и напоить.

И стоят в дверном проеме

На великом том приеме

На дежурстве, как на стреме,

Тридцать три богатыря, —

Им потеха — где шумиха:

Там ребята эти лихо

Крутят рученьки, но — тихо:

Ничего не говоря.

Но ханыга, прощелыга,

Забулдыга и сквалыга —

От монгольского от ига

К нам в наследство перешли, —