Владимир
Шрифт:
Ключница… Да, мало кто задумается над тем, что это за женщина расхаживает в темноте, позвякивая ключами, кое-кому кажется, что это даже не человек, а привидение, которое бродит и должно бродить в княжеском тереме. Такими и в самом деле бывали ключницы киевских князей — Ярина, а после нее Малуша. Они, как тени, появились в тереме, как тени, и ушли отсюда, в рубище, убогие, бедные. Для кого они жили? Для князей, их детей, внуков — только не для себя.
Нет, Пракседа не похожа на других ключниц — на Ярину и Малушу. Внешне она такая же, как они, — убогая, годами старая, она ведь служила еще княгине Ольге, помнит
Но у Пракседы душа совсем иная. Она заботится о князьях, но не забывает и о себе, стережет княжеское добро, но печется и о своем, живет не в убогой каморке, где когда-то бедствовала Ярина и где Малуша погубила свою молодость. Нет, у Пракседы свой дом в саду за княжеским теремом, в этом доме у нее немало всякого добра, в руках у нее ключи от княжеских богатств и от своих собственных.
А в эту ночь в ее руки попал ключ, какого она еще никогда не имела…
8
Через раскрытые окна в переходы вливается свежий, напоенный запахами цветов воздух; в темном небе еще мерцают, переливаются звезды, но далеко за Днепром уже окрасилась багрянцем туча, нависшая над небосклоном, — скоро рассвет.
Князь Владимир идет по переходам терема, не слышит запаха трав, не видит сияния звезд. Часто останавливаясь, он осторожно ступает по деревянным половицам, задерживается у лестницы, куда пробивается желтоватый свет из сеней. Слышны тихие голоса гридней, которые там, внизу, беседуют о своих делах.
Тише, тише, ему кажется, что половицы гремят под ногами, на лестнице ему чудится чья-то тень, он отчетливо слышит шаги… Да нет, никого, еще шаг, еще шаг — теперь открыть дверь.
Вот наконец Золотая палата. Князь открывает дверь. Тихо скрипят петли. Ему кажется, что гремит весь терем.
Дверь закрыта, о, наконец он в тиши Золотой палаты, еще одна дверь, за ней опочивальня, ложе…
Немного, несколько минут хотя бы посидеть, закрыв глаза. В тереме тихо, князь Владимир один в опочивальне, нужно подумать, осознать, что случилось.
А случилось страшное. Тут, в тереме, где в сенях запеклась кровь брата и камень хранит ее следы, он провел ночь с его женой.
Вино? О нет, он был трезв, помнит каждое слово, которое сказала ему Юлия, твердо знает, что говорил сам.
Страсть, неукротимое безумие? Нет, не то, ибо и во время тризны, и когда он ушел из гридницы, и даже с Юлией в ее палате он был грустен, печален, думал о погибшем брате Ярополке.
А может, это лукавство, искушение темных сил мира? Какое же лукавство, он ни в чем не покривил душой, сказал о себе всю правду, и Юлия словно бы ничего не скрывала от него, говорила правду о себе, просила защиты, ласки, теплого слова на одну только ночь…
Одна ночь! Да, человеку порой кажется, что в долгой жизни одну ночь можно забыть, продолжать жить, как раньше.
Сможет ли князь Владимир забыть когда-нибудь эту ночь, сможет ли жить дальше так, как прежде, свободно, спокойно? Будет ли эта ночь единственной и последней? Ужас перед тем, что случилось, овладел им, сердце сжималось от невыразимой тревоги.
Где-то в тереме послышался шум, пришла новая смена етражи, в сенях собираются бояре и воеводы, мужи лучшие и нарочитые, тиуны и
Одиннадцатый день июля лета 6486, [162] да, в этот день князь Владимир должен сесть на стол своих отцов. В Киев прибыли князья, бояре, мужи нарочитые со всех земель, от Студеного до Русского моря. Он остался один из Святославичей и должен выполнить завет отца, взять на «вой плечи бремя тяжкое.
Близко в переходах слышны шаги, идут мужи… Князь Владимир вскакивает, надевает сорочку и ноговицы, белое платно, прикрепляет к поясу меч, набрасывает на плечи корзно и останавливается посреди палаты. Он суров и задумчив — начинается великий день. Шум в переходах нарастает, слышен гомон и во дворе — то шумит, кличет князя Владимира Русская земля. Вот стучат в двери.
162
6486 год — год 978-й
— Войдите, мужи! — громко произносит Владимир. Двери раскрываются. Входят несколько воевод и бояр.
Они пришли отдать честь князю, позвать его.
— Челом бьем тебе, Владимир-княже!
— Спасибо вам, мужи мои!
Светает. Уже сквозь узкие решетчатые оконца видно, как тускнеют звезды и синеет небо, сияние нового дня смешивается с желтыми огоньками свечей.
В это утро в Золотой палате было гораздо больше людей, чем обычно. Тут стояла не только Гора, но и воеводы, бояре, мужи нарочитые со всех концов Руси; от тиверцев и уличей — с юга, родимичей и полочан — с запада, веси, мери, чуди — е северных земель. Посредине же стояли новгородцы: им принадлежали честь и слава, ибо с ними начинал поход князь Владимир, сражались они достойно, не щадили живота, многих из них не стало.
Тут, в Золотой палате, сошлись не единомышленники. Лишь вчера многие из них желали друг другу гибели, сходились в бою, рубились не на жизнь, а на смерть, да и в это утро не все еще перекипело в их сердцах, они не остыли еще от воинственного пыла, мужи каждой земли стояли отдельно, а мужи киевские разделились надвое: те, кто ждал Владимира, стояли впереди, бежавшие в Родню жались по углам.
Но никто из них не высказывал своих мыслей, в палате было тихо, и только слуги время от времени проходили вдоль стен, снимали нагар со свечей, разносили в чашах мед и воду.
В мерцающем, призрачном свете на темных рубленых стенах палаты ясно выступали, играя золотом и серебром, Доспехи и оружие прежних князей. В конце Золотой палаты на помосте стояли два кресла с резными поручнями и ножками, над ними сияло знамя князя Святослава — два перекрещенных копья. Но рядом с ним стояло еще одно знамя — князя Владимира: три скрещенных копья с зубцами, которые вырастали из одного древка. Так велел обычай: к копьям деда и отца новый князь добавлял свое копье.
Пустые кресла на помосте! На них в свое время сидели древние князья, затем Олег и Игорь, княгиня Ольга и Святослав, совсем недавно здесь сидели Ярополк и Юлия. Ныне одно из кресел уготовлено было новому киевскому князю.