Владимир
Шрифт:
— А потом?
— Потом, княже, приехали гридни и забрали у нее дитя.
— А жена?
— Померла Желань, — ежимая голову, припоминал Тедь, — жена Малуша долго еще жила одна в хижине, а потом и ее не стало.
— Умерла?
Тедь долго не отвечал.
— Не знаю, княже, — глухо и очень печально закончил Тедь. — Может, ушла из села, может, лежит где-нибудь под камнем в Роси, но только не стало ее, хижина стоит пустая, мы уж ее и не трогаем, — очень хорошая была жена Малуша, очень любили мы ее.
На том беседа и окончилась. Тедь и Радко заметили, что князь Владимир сидит, низко
Но Владимир не спал. Когда Тедь и Радко исчезли, он поднял голову, посмотрел вокруг: на скалы над Росью, на черную воду, в которой отражался огонь, на хижину — без дверей, с дырявой крышей, посеревшими стенами стояла она у кустов, — и глубокий, невыразимо горестный стон вырвался из его груди.
4
Рогнеда думала о князе Владимире. Прошло три месяца с тех пор, как он был в Полоцке, а она уже прислала через гонцов посадника Путяты грамоту Владимиру, написанную железным острием на бересте.
«Я, княже мой Владимир, — писала Рогнеда, — живу, как и раньше, в тереме отцов. Воевода Путята хорошо заботится обо мне, во всем у меня достаток. Одно только больно, что не ведаю, как ты живешь, княже, сильно беспокоюсь, ибо ходишь ты, о земле заботясь, под мечом… И не токмо о тебе думаю, ношу под сердцем твое дитя, — и ему и мне ты нужен, княже. Напиши же грамоту, хоть одно слово через гонца Путяты, может, легче будет мне здесь, в лесах полоцких…»
Прочитав эти строки берестяной грамоты, Владимир выпустил ее из рук и долго сидел, глядя на огонь свечи, который от дыхания ветерка из окна то склонялся набок, то резко выпрямлялся.
Он вспомнил другую ночь, когда свеча горела в палате в городе Полоцке, когда гордая дочь Регволда пришла к нему» разула его, стала женой.
«Я тебя полюбила, княже, — говорила тогда Рогнеда, — а ты подумай, подай мне весточку из города Киева».
Он не смог до сих пор подать весточку и находил для этого причины… Жестокая брань с Ярополком поглощала все его время и силы, закончилась брань — начались заботы о земле, с дружиной своей князь Владимир объехал все поле на восток и на юг от Киева, каждую ночь спал в другом тереме, хижине, а то и прямо на земле, подложив седло под голову, — нет, не мог он в это время думать о далеком Полоцке, не мог послать грамоту княжне Рогнеде.
Но только ли по этой причине не послал князь Владимир грамоты, которой так ждала Рогнеда? Все осталось бы так, как было в Полоцке; окончив брань, он сердечно, открыто написал бы Рогнеде: «Я жду тебя в городе Киеве…»
Но князь Владимир не мог так написать, ибо в жизнь его ворвалось то, чего он не ждал и не искал. Ночь, проведенная им в палате Юлии, внесла смятение в его душу.
За окном висит полная луна, шумит, затихает Гора; вот прошли, топая, гридни; на столе горит, истекая воском, свеча, она освещает берестяную грамоту, а вот в переходах терема слышатся шаги — он узнает их. То прошла из сеней наверх княгиня Юлия, сегодня утром в трапезной она сказала, что хочет с ним поговорить и ждет его ночью в своей палате.
Что ж, он пойдет сейчас к ней. Князь Владимир долго смотрит на берестяную
Несколько мгновений князь Владимир стоит у раскрытого окна. На Горе тихо, где-то на отмелях Днепра пронзительно кричат птицы, над небосклоном и по всему небу висят огромные мерцающие звезды, снаружи вливается душистый горячий воздух — скоро, скоро уже начнутся грозы и дожди.
Он идет к дверям, открывает их, выходит в Золотую палату, на мгновение лунный свет озаряет его непокрытую голову, княжеский знак — чуб, воспаленные глаза, напряженно сжатые губы.
Где-то в переходах словно послышались шаги. Он переступает через лунный луч на полу, прячется в тени у стены, где висят доспехи отца Святослава.
Нет, то лишь почудилось: в тереме тихо, нигде не слыхать ни человеческого голоса, ни шагов, все спят наверху, в сенях стоит стража.
Переходы, темные знамена у стен, косые лучи из высоких узких окон, тихие, неслышные шаги по половицам — все дальше и дальше идет князь Владимир, останавливается, стучит в дверь, ждет, слышит напряженные удары своего сердца.
Юлия открывает дверь палаты. За ее спиной полутьма, лунный свет едва коснулся окна, блуждает по стенам, столу, ложу.
— Как я рада, что ты пришел, — шепчет она. — Только что вот молилась, чтобы так сталось.
Владимир проходит вперед, садится у окна.
— Что молитва? — говорит он. — Ты меня звала, вот я здесь.
— Я знала, что ты придешь, спасибо тебе, княже.
— Сядь, Юлия, — произносит Владимир. — Ты хотела мне что-то сказать?
— Да, — отвечает она, — я хотела многое тебе сказать. Юлия садится на скамью так, что ее плечо касается его плеча. В лунном свете он видит близко перед собой ее лицо, черные волосы, разделенные надвое, словно перерезанные ниткой, тонкий нос, вздрагивающий от напряженного дыхания, губы, глаза — большие, темные глаза, в которых дрожит отсвет месяца. О, он знает эти губы и глаза.
— Ты спрашиваешь, княже, что я хотела тебе сказать? Неужели ты сам не знаешь, не чувствуешь?
Она кладет руку ему на плечо, и он ощущает, как дрожат, прикасаясь к нему, ее пальцы.
— Ты знаешь, — отвечает Владимир, — что меня не было в Киеве, я ездил в земли.
— Но ты давно вернулся оттуда.
— Давно… Я уже три дня здесь, на Горе.
— Вот видишь! Три дня — это очень много, неужели ты все эти дни не хотел меня видеть?
— Я скажу правду, Юлия. Я хотел тебя видеть, но не смел, я ведь говорил тебе — в городе Полоцке ждет моего слова Рогнеда.
Пальцы Юлии сжимают плечо Владимира.
— Скажи правду, княже! Ты любишь ее? Молчишь? Почему?
— Напрасно ты меня спрашиваешь об этом, Юлия, ты знаешь, что я давно, еще в Новгороде, а потом в Полоцке, нарек Рогнеду своей женой. Ныне я получил от нее грамоту.
— Знаю, — вырывается у Юлии, — слышала, что приехали гонцы из Полоцкой земли.
— Хорошо, — усмехается Владимир, — что ты знаешь про полоцких гонцов, то правда, они привезли грамоту от Рогнеды. Но ты не знаешь, Юлия, что она мне пишет. Рогнеда носит под сердцем мое, родное мне дитя…