Владимирские Мономахи
Шрифт:
— Разориться мудрено, — ответил Змглод. — Два года степенства покроют десять лет баловничества. Доходы велики — страсть! А я боюсь иной беды.
— Какой?
— Сам не знаю, Сусанна Юрьевна. Уж очень все распустилось… И Аникита Ильич опять ходить начал!
— Поймай его, — как-то злобно отозвалась она.
— Нет. Не мое это дело. Я своими был занят и поважнее, тоже ловил… Зато и словил! — самодовольно вымолвил он.
— Что ты говоришь, Денис Иваныч?
— Говорю: ловил… ну, и словил!
— Кого?
— Сами знаете. Что же спрашивать?
— Аньку?
— Его самого.
— Когда?
— Сейчас… да-с. Сейчас в толпе накрыли мои двое молодцов.
— Правда
— Уже сидит, барышня. Сидит, заперт в полицейском доме. Взят, как вы приказали, — живьем!
Сусанна провела рукой по лицу и тяжело вздохнула…
VIII
Онисим Гончий действительно был во время празднества выслежен и схвачен около дома в толпе.
Восемь лет нелегко прошли для Аньки, и теперь, будучи немногим больше тридцати лет, он имел с виду все сорок. Существование его было душевною пыткой. Анька, прислушиваясь к русским песням, где говорится, как «девица-краса погубила молодца», понимал, что это не зря поется. Он был живым примером сам. Он сознавал и чувствовал, что загублен Сусанной Юрьевной и что, по-настоящему, ему остается только одно — наложить на себя руки.
Когда-то в порыве злобной ревности он решился ее зарезать и долго жалел, что это не удалось от пустой случайности. Затем после безумной вспышки явилось глубокое и более тихое чувство к «злодейке», как называл он Сусанну. И он был рад, что его покушение не удалось, что она жива и выздоравливает. Но если он мысленно соглашался, чтобы она оставалась в живых, то в нем явилось все-таки желание лишить ее всего, чем она пользуется, а вместе с тем отомстить и сопернику.
Твердо решив это, Анька бесстрашно пошел к Аниките Ильичу… И все вышло так, как он. хотел и предполагал. Но только… на несколько дней! Награжденный за донос деньгами и получив вместе с отцом отпускную, Анька замедлил свой отъезд, чтобы насладиться видом барышни и офицера, изгоняемых барином с Высоксы. Но однажды утром в домик старика Абрама прибежал кто-то и объявил весть:
— Старый барин за ночь скончался…
И Анька в первое же мгновение чутьем догадался и вскрикнул:
— Они его уходили!..
Разумеется, узнав затем, что всем теперь заправлявшая Сусанна Юрьевна уже повенчала своего любовника с молоденькой барышней, он понял, что его могут тотчас же схватить вместе с отцом, отнять вольный лист и сделать снова крепостными. И оба, отец и сын, тотчас же тайно уехали в Муром, а оттуда в Нижний Новгород.
Деньги, которые получил Анька, тысяча рублей, были большими деньгами для человека в его положении. Он вместе с отцом тотчас же занялся торговлей: открыл железную лавку, а при энергии и сметке сразу дела его пошли настолько хорошо, что через три года он уже записался в купцы. Абрам был бы совершенно счастлив, если бы не мешал этому единственный и обожаемый им сын… А Анька был в таком положении, что даже посторонние замечали и говорили, что у этого человека есть что-то особливо худое в жизни. А было неизлечимое чувство к злодейке.
Анька был под страшным ярмом своей любви. Ему казалось, что эта любовь — целая гора, навалившаяся на плечи, которая давит его и, конечно, рано ли, поздно ли раздавит. Старик Абрам сначала старался убедить сына жениться, зажить целой семьей, но затем вскоре не решался даже и упоминать о такого рода мечтах.
Старик решил, что такие люди, как его сын Анька, видно, и живут не так, как другие, и чувствуют иначе. Да и трудно было простому писарю из крепостных холопов позабыть, как любила его и страстно ласкала красавица-женщина, притом барышня-дворянка и племянница грозного высокского барина. Как же после нее да полюбить
Разумеется, на предложения отца Анька грустно тряс головой и отвечал:
— Пока я жив, батюшка, до тех пор у меня и в голове и в сердце только и будет, что Сусанна Юрьевна. А что такое у меня на душе к ней, я и сам не знаю! Может, ученые люди-дворяне такое дело распутать могут, а мне не под силу. Знаю я вот хорошо, что без нее жить не могу, а подвернись она мне под руку теперь, я бы тотчас зарезал ее, а за ней и себя самого! Сдается мне, надо нам жить вместе или обоим вместе на тот свет уходить.
Абраму оставалось одно только утешение — ждать, что со временем понемногу сын излечится от своего чувства. Анька надеялся на это тоже, а между тем жил только вестями с Высоксы и раза три решился тайком наведаться, чтобы хотя б издали увидеть Сусанну. Разумеется, каждый раз он возвращался еще несчастнее. Вид Сусанны только подливал масла в огонь. При этом через друзей Анька хорошо знал, что у барышни, которая теперь стала совсем независима и не имеет нужды стесняться, чередуются любимцы. И во второй раз, когда он наведался в Высоксу, едва вновь не приключилось страшное дело — новое покушение или же убийство…
У барышни завелся новый обычай — ездить в лес за грибами. Анька знал через приятелей, в какой день и где будет барышня с гостями, приживальщиками, горничными и сенными девушками по грибы. И с ночи был он уже на назначенном месте. Ему на этот раз хотелось видеть Сусанну еще ближе, быть может, даже подойти к ней, перепугать ее насмерть, но обнять, расцеловать и убежать… не только в Нижний, но хоть и на край света.
Перед полуднем действительно куча всяких экипажей приехала на место и все приезжие рассыпались по лесу. Анька искусно держался в чаще, избегая тех, кто знал его в лицо и надеясь, что можно будет на один миг подойти или, вернее, подбежать к Сусанне… И он действительно, среди чащи вдруг увидел ее. Но около нее шагал какой-то очень молодой барин… И Гончий увидел, понял, что это «теперешний». Он шел, обняв Сусанну и изредка целуя… Анька вскрикнул, схватил себя за волосы, а затем стал себя обшаривать… Но на нем ничего не было… Будь хоть небольшой ножик, он сумел бы в лесу похерить их обоих! И он бросился бежать прочь… Конечно, вернулся он домой в Нижний еще более несчастный.
Теперь Гончий снова, в четвертый раз, явился в Высоксу, но сам не зная зачем…
«Только глянуть на нее!» — думал и повторял он.
Иногда же он спокойно рассуждал:
«Или уж похерить ее? Будет на том свете, мне станет легче жить на свете. А нет, тогда и себя тотчас ухожу, а этак жить нельзя… в аду кромешном легче…»
Давно все рассуждения, все мучения из года в год сводились к одному чувству и определению: «Этак жить нельзя!..»
Первые разы, когда Анька наведывался в Высоксу и укрывался каждый раз также на Проволочном заводе, присутствие его не было известно. Но порядки были уже не те. С тех пор, когда Змглод ушел на покой, а полицией заведывал брат Аллы, Егор Васильевич Ильев, Анька мог бы появиться даже в самой Высоксе и все-таки не был бы замечен. Однако на этот раз он вел себя особенно неосторожно и почти не укрывался. Почему-то больше, чем прежде, надеялся он на то, что его тронуть нельзя. Он — нижегородский купец, а не крепостной холоп Басман-Басанова. А прежнее дело его рук было прощено покойным барином. Неужели же его можно теперь опять схватить и судить?