Владимирские Мономахи

Салиас Евгений Андреевич

Басанов посадил к себе на колени обоих мальчиков и стал их расспрашивать про их «лошадок», только что привезенных из Москвы из лучшего игрушечного магазина».

Аркадий заговорил громко, весело, крикливо, совсем детским голоском… Олимпий отвечал лишь на вопросы отца, кратко, глухо и странным голосом, будто сурово недовольным. Иногда он отмалчивался, и старуха Матвеевна, стоявшая около барина и детей, понукала его.

— Отвечай же папаше… Что же молчишь…

В те же минуты князь Давыд отошел к окну и упорно, пристально глядел на Дарью Аникитичну. Когда она

случайно глянула на него, он едва заметно кивнул головой, как бы подзывая. Она тихо и, видимо, робея, двинулась к нему.

— Глядите-ка, Дарья Аникитична, — сказал он громко, — какой чудной дым повалил из доменной печи…

Они стали глядеть в окно, стоя спиной к Басанову. Князь Давыд заговорил тихо:

— Онисим Гончий завтра прощен будет…

— Жив?! — изумилась она.

— Завтра прощен будет им… и в канцелярию определен по-старому… Жди я беды какой новой… Ну, эта горше всех жданных…

— Отчего?..

— Проныра, каких нет.

— Что же с того?

— Хитрее Змглода… Этого не испугаешь ничем. Этот и Аникиты Ильича гуляющего не струсит!.. — прошептал Никаев и прибавил громко: —Вона! Вона! Дым-то еще чуднее повалил…

Он хотел снова заговорить, но в это же мгновение один из мальчиков взвыл. Олимпий, сидя у отца на одном колене, все-таки ухитрился подраться с братом, сидящим напротив.

— Ну, опять за драку! — воскликнул Басанов и, спустив с колен обоих мальчиков, он позвал жену. Она приблизилась.

— Не знаю, что из него будет. Не видал я этакого драчуна, — сердито сказал он. — Хоть бы ты что придумала против его задора.

— Что же я могу?! — беспомощно отозвалась Дарья Аникитична.

— Уж очень балуешь.

— Я ничего не могу. Только одну Матвеевну он больше еще других слушается. Таков нрав.

— Аникита Ильич. Второй! — пошутил князь. — Охотник драться. Гусаром будет, как и вы. Тогда держи все ухо востро. Да, тогда посмотрите, чего натворит.

XVIII

Между тем Сусанна Юрьевна вернулась к себе радостная, сияющая и тотчас отдала такой приказ, что через полчаса весь дом, казалось, заколыхался на основании.

Все лица дворни и нахлебников были не то крайне изумлены, не то почти перепуганы.

Первая, оторопевшая настолько, что едва не упала на пол, была Угрюмова, так как ей отдала приказ барышня, чтобы передать кому-либо из дежурной дюжины.

И Сусанна Юрьевна по-детски восторженно радовалась впечатлению, ею произведенному.

— Анна Фавстовна, — сказала она, — прикажите сейчас дойти к церкви в дом пономаря и позвать ко мне тотчас сюда…

И она умышленно запнулась…

— Пономаря? — спросила Угрюмова.

— Онисима Гончего!

Разумеется, как ошалела Анна Фавстовна при этом приказе и имени, так же ошалели и все в доме, где весть разнеслась с быстротою молнии.

Все считали человека мертвым давно, а его барышня требует наверх к себе. Кто-то заподозрил, что барышня помешалась в мыслях.

Однако, через час после приказа все увидели сами Гончего с рукой, обвязанной полотном, похудевшего, бледного, но красивого.

Он явился с главного подъезда и по большой лестнице поднялся наверх… Он был однако смущен, шел, опустя глаза, и лишь изредка поднимал их, кивал головой знакомым…

Сусанна Юрьевна встретила его сияющая…

— Что вы это надумали? — вымолвил Гончий. — Я верить не хотел. Ведь было вчера сказано, что только через неделю я пойду прямо к Дмитрию Андреевичу.

Сусанна, восторженно счастливая, усадила его около пялец, заперла дверь на ключ и стала объяснять, что она уже рассказала все Басанову, и он знает, что Гончий жив и невредим и в Высоксе…

— Ну, стало быть, успокойся, все в порядке, — кончила она.

— Я не хотел идти. Так удивился.

— Я бы опять послала.

— Зачем же идти, теперь, днем? Сюда, прямо к вам?

— Теперь не те времена, что при Аниките Ильиче были, — рассмеялась она. — Мне не от кого и не из-за чего таиться. Что хочу, то и делаю!.. Помни…

Гончий задумался, но повеселел. Он плохо верил в успех… А теперь все уже наладилось. Барин обещал простить… И от радостного смущения, не зная, что сказать, он вымолвил:

— Ну, что цветочек-то вчерашний? Добились? Вывели?

— Да, вот он! — весело отозвалась Сусанна.

И, оторвав приметанное тонкое полотно на вышитой части подушки, она показала маленький цветочек, изображавший незабудку.

— Да, это вот цветочек, — прибавила она смеясь. — А вот будут скоро ягодки!

Гончий удивленно поглядел на нее.

— Что вы сказываете? — спросил он серьезно, зная, что подобного рода загадочные выражения в устах Сусанны бывали неспроста. — Что-нибудь особое? — прибавил он.

— Да. И вовсе, и совсем особое, Онисим! Новое для тебя, будет новое и для всех, а само по себе… ух, какое особое! Помнишь, когда ты первый раз шел ко мне по винтушке около полуночи в эту комнату… Помнишь, ты опасался, что я прикажу тебя умертвить? Ну, вот это твое тогдашнее опасение мне новые мысли дало. Продумала я много об этом и сказала себе. Да, и вправду нужен мне человек, который бы слушался меня так, чтобы по моему указу мог и убивать… а главное, такой человек, при котором сама я…

Сусанна запнулась и смолкла.

— С тех пор, что меня ты ножом хватил, — начала она снова, и видя, что Гончий собрался отвечать, она протянула руку над пяльцами, остановила его жестом и прибавила совершенно другим голосом, прочувствованным:

— Обожди говорить. Слушай, что я тебе скажу! С той поры всякий раз, что до меня доходил слух о каком-либо новом и худом приключении в Высоксе, меня страх брал. Чуялось мне, что хотя я здесь делаю, что хочу, все равно, что настоящая барыня всех заводов, я все-таки в одиночестве. Как перст одна или как круглая сирота! И я всякий раз шибко смущалась. Теперь, с тех пор, что ты здесь около меня, я, Аня, ничего не боюсь: я знаю, что около меня умный человек и не только что преданный, а которому я дороже всего на свете. И я знаю верно, что со мной ничего худого приключиться не может, что он меня как бы загородит от всякой беды, даже от многих бед. Так ведь?..