Владислав Ходасевич и его "дзяд" Адам Мицкевич
Шрифт:
В статье Ходасевича «Иридион» (1936) на тот же вопрос отвечают — собственным примером — любимые им Мицкевич, Красинский и Словацкий: «в изгнании, среди кучки таких же изгнанников, они с полным правом могли говорить от имени всего народа, воистину быть его посланниками перед лицом человечества» (ЛСВ. С. 96). По мнению Ходасевича, не только выжить, но и достичь истинных высот польской литературе позволила не физическая связь с родиной, а «глубокая, творческая память о родине» (ЛСВ. С. 95). В центре статьи не Красинский, а, скорее, Мицкевич, резко критикуемый в «Иридионе» за свой «валленродизм». При этом Ходасевич снимает с поэмы Мицкевича обвинения в идеологической двойственности и утверждает, что в финале сам автор выносит смертный приговор «валленродизму», обрекая Валленрода навеки потерять Альдону, «свою Прекрасную Даму, свою Психею. Сомнения, мучившие Красинского, были, следовательно, хорошо ведомы и Мицкевичу. Но он переболел ими раньше, чем Красинский вступил на литературное поприще» (ЛСВ. С. 102).
Другое направление в эссеистике
«Взаимоотношения Пушкина и Мицкевича по целому ряду причин представляют собою не только один из самых драматических моментов из истории польско-русских отношений, но как бы и зеркало, в котором эти отношения отразились с особою полностью и выразительностью. Трагическое сплетение любви и вражды, соединявшее двух столь великих людей, так много значивших друг для друга и так величественно представивших свои народы, было историческим и символическим выражением тех сил и чувств, которыми были соединены и разделены эти народы».
В 1934 г. в Париже, где столетием раньше увидел свет «Пан Тадеуш», Ходасевич публикует в газете «Возрождение», в рубрике «Книги и люди», которую он ведет уже несколько лет, статью «К столетию "Пана Тадеуша"». Теперь, по прошествии многих лет, он решается поведать об истоках своего чувства к Мицкевичу, чувства, проверенного годами и очень личного:
«По утрам, после чаю, мать уводила меня в свою комнату. Там, над кроватью, висел в золотой раме образ Божией Матери Остробрамской. На полу лежал коврик. Став на колени, я по-польски читал "Отче наш", потом "Богородицу", потом "Верую". Потом мне мама рассказывала о Польше и иногда читала стихи. То было начало "Пана Тадеуша". Что это за сочинение, толком узнал я гораздо позже и только тогда понял, что чтение не заходило дальше семьдесят второго стиха первой книги. Всякий раз после того, как герой <…> побежал по дому, увидел знакомую мебель и часы с курантами <…> мать начинала плакать и отпускала меня.
Эти стихи я знал почти наизусть, многого в них не понимая, — и не стремился понять. Я знал, что их написал Мицкевич, такой же поэт, как поэтами были Пушкин, Лермонтов, Майков, Фет. Но понимать Пушкина, Лермонтова, Майкова, Фета нужно и можно, а Мицкевич — другое дело: это не только поэзия, это как-то неразрывно связано с молитвой и с Польшей, значит — с церковью, с тем костелом в Милютинском переулке, куда мы с мамой ездили по воскресеньям. Я никогда не видел ни Мицкевича, ни Польши, их так же нельзя было увидеть, как Бога, но они там же, где Бог: за низкой решеткой, обитой красным бархатом, в громе органа, в кадильном дыму и в золотом сиянии косых лучей солнца, откуда-то сбоку падающих в алтарь <…>
Бог — Польша — Мицкевич: невидимое и непонятное, но родное. И — друг от друга неотделимое.
Так мерещилось
Ниже Ходасевич говорит о «Пане Тадеуше», которого, следуя традиции, он считал последним настоящим и чисто литературным творением поэта. По мнению Ходасевича, несмотря на невыразимую прелесть стиха, недостаток поэмы — чересчур упрощенная фабула, пригодная скорее для идиллии; да и действие ее разворачивается слишком медленно. Как считал Ходасевич, окружавший Мицкевича ореол не в последнюю очередь возник из блеска слез, пролитых польскими изгнанниками над его строками. Он решительно защищает Мицкевича от упреков во враждебном отношении к русским: доведись поэту жить в наши дни, он не колеблясь пожертвовал бы собой за свободу России. Для изгнанника Ходасевича не потеряли актуальности ни политическая программа Мицкевича, ни ее предпосылки, согласно которым политика, не основанная на религиозной идее, неизбежно скатывается в «презренное политиканство»; так и происходит в современном мире (KT. С. 216–217).
Еще Глеб Струве подчеркивал значение статьи Ходасевича, «заслуживающей внимания во многих отношениях: хорошо написанной, глубокой и оригинальной» ; он также указывал на новаторство трактовки «Пана Тадеуша», идущей вразрез с общим мнением русской критики, признававшей поэму шедевром поэта. К замечаниям Струве можно добавить ряд соображений. Вероятно, в порядке реакции на всеобщее равнодушие и даже враждебность русского читателя по отношению к великому польскому поэту Ходасевич отныне отзывается о Мицкевиче исключительно положительно. Безграничное и безусловное почитание Мицкевича доходит до оправдания национализма этого поэта-трибуна: касаясь его ненависти к России, Ходасевич говорит о тех, против кого она была на самом деле направлена. Он словно отождествляет себя с Мицкевичем, отстаивая право поэта предаться воспоминаниям (как сделал тот в «Пане Тадеуше»). По сути, Ходасевич и сам претендует на такое право: ведь ранее, в 1933 г., выход в свет «Младенчества», его детских воспоминаний, вызвал негодование и возмущение левой эмиграции. Упреки в мании величия так больно ранили Ходасевича, что он отказался от мысли продолжить работу над книгой, — и все же в первых строках статьи о «Пане Тадеуше» вновь звучит трепетная автобиографическая нотка.
Ходасевич завершает статью, цитируя в собственном переводе знаменитую «Литанию пилигримов» из «Книг польского пилигримства» (1832) — трогательную молитву о свободе и независимости народов:
«О великой войне за свободу народов Молимся Тебе, Господи. Об оружии и знаменах наших Молимся Тебе, Господи. О счастливой смерти на поле брани Молимся Тебе, Господи. Об успокоении костей наших в родной земле Молимся Тебе, Господи. О неподвластности, целости и свободе родины нашей Молимся Тебе, Господи. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь»Ходасевич скончался в июне 1939 г. в Париже, в возрасте 53 лет. В статье «Богданович», вышедшей в феврале 1939 г., в последний раз упоминается великий «дзяд» — в ссылке на мнение Мицкевича об оде «Бог» Державина (КТ. С. 145), другого любимого Ходасевичем классика.
Оглядываясь назад, осознаешь, что Мицкевич словно отметил своей печатью основные этапы жизни Ходасевича. Мицкевич присутствовал в биологическом и культурном ДНК русского поэта — в семейных корнях, в формировании Ходасевича как художника и человека. Мицкевич опередил своего дальнего родственника на столетие, пройдя путь эмиграции, в которой обоим пришлось пережить постепенное засыхание поэтического источника и переход от поэзии к прозе (журналистике, критике, литературоведению). Обоим суждено было окончить свои дни на чужбине, обоим (и тут Мицкевич оказался для Ходасевича истинным учителем) довелось осознать ту непростую истину, что строить национальную литературу можно даже вдали от родины. Подобно Пушкину, Мицкевич стал духовным ориентиром для Ходасевича, который часто сравнивал этих двух поэтов.
Мицкевич неоднократно возвращался в творческую и духовную жизнь Ходасевича. Присутствие польского поэта ощутимо и в самом начале, прежде всего в годы учения, и затем, после составления сборника переводов из Мицкевича, и уже в конце, в размышлениях о сути национальной литературы и о задачах писателя в эмиграции. В какой-то мере благодаря Мицкевичу Ходасевич, с его подорванным здоровьем и горьким жизненным опытом, сумел вернуться назад, в счастливое детство; но в еще большей степени Мицкевич помог ему осознать и принять свою роль русского писателя в эмиграции.
Возможно, именно Ходасевич является самым ярким и убедительным доказательством актуальности Мицкевича для русской литературы XX века. Среди множества фактов, говорящих в пользу подобного утверждения, упомянем один: пятьдесят лет спустя увидел свет новый русский перевод «Пана Тадеуша», принадлежащий С. Свяцкому; предисловие к этому изданию написал Ч. Милош.
На вопрос Мицкевича: «Помните ли вы обо мне?» («К друзьям москалям») — его «друзья-москали», уже из века двадцатого, как и прежде, отвечали: «Да».