Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий
Шрифт:
5) Однако если „Мысль“ категорически откажется печатать все 13 (или 13 1/2 ) листов, то в крайнемслучае согласись печатать те 9 (или 10) листов, которые ты ей продала. Но в этом случае я требую, чтобы на титульном листе стояло:
В. Х<одасеви>ч. „Поэтич<еское> хоз<яйство> Пушкина“. Часть первая» [559] .
Ни одно из требований автора, кроме последнего, исполнено не было. Более того: к опечаткам «Беседы», пунктуально воспроизведенным «Мыслью», добавились новые; большая заметка о «Русалке» Пушкина, разделенная звездочками на мелкие фрагменты (числом 19), превратилась в 19 самостоятельных заметок; наконец, книга подверглась неграмотной редактуре: чья-то рука вписывала в рукопись Ходасевича неуместные эпитеты и искаженные цитаты. Прочитать корректуру Анне Ивановне не дали: «Мысль» торопилась выпустить книгу к пушкинскому юбилею.
559
РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 51. Л. 34–34 об.
Все это привело Ходасевича в ярость. В сдвоенном шестом-седьмом номере «Беседы» он напечатал гневное письмо, в котором перечислил все эти безобразия и объявил, что вынужден «отказаться от всякой ответственности за книгу в этом виде» [560] .
560
Беседа. 1924. № 6–7. С. 378.
561
Ходасевич А. И.Воспоминания о В. Ф. Ходасевиче // Ново-Басманная, 19. С. 406.
Хотя и куцая, безграмотно изданная книга эта вызвала немало критических откликов и породила довольно бурную дискуссию. Прежде, чем этой дискуссии касаться, следует сказать несколько слов о принципах и идеях Ходасевича-пушкиниста, какими сложились они к середине 1920-х; по существу, они являются развитием идей и принципов Гершензона.
Во-первых, Ходасевич использует гершензоновский метод медленного чтения,включающий углубленный и зачастую интертекстуальный анализ каждой фразы, строки, каждого элемента текста. Не исключено, что этот метод восходит к еврейской традиции изучения и толкования Торы, с которой Гершензон мог соприкоснуться в детстве, по крайней мере, на элементарном уровне. Неслучайно Льву Яффе московский пушкинист напомнил «раввина из местечка»: «С подвижничеством раввина корпел он над ученьем и работал, только его ученьем были российская история, декабристы, исследование пушкинской поэзии и проблематика русской литературы» [562] . Другое дело, что в своем отношении к «учению» Гершензон был зачастую похож на дерзкого и вдохновенного хасидского цадика, больше полагающегося на свою интуицию, чем на традицию и рациональный анализ. Может быть, сказался и профессиональный опыт филолога-классика (Гершензон начинал свою научную деятельность с монографии об Аристотеле): для античников «медленное чтение» — норма.
562
Яффе Л.Владислав Ходасевич (Из моих воспоминаний) // Ходасевич В.Из еврейских поэтов. М.; Иерусалим, 1998. С. 17.
Во-вторых, Ходасевич, как и Гершензон, был убежден в глубоком автобиографизме пушкинской поэзии, в неразрывной связи между творчеством поэта и его судьбой. О характере этой связи он говорит в речи «О чтении Пушкина»:
«Поэзия возникает для Пушкина не из произвольного воображения, не из абстрактного философствования. В основе поэзии лежит впечатление, то есть материал, извлекаемый вдохновением из действительности. <…> Иными словами — в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта. <…> Поэзия есть проекция человеческого пути. <…>
Творчество Пушкина находится в полном соответствии с таким взглядом на поэзию и поэта. Всякий, кто хоть немного работал над Пушкиным, знает, с какой правдивостью, даже точностью пушкинская лирика воспроизводит „впечатления“ и переживания автора. Известно и то, что конкретные события, отражаясь в большей или меньшей степени, играя то первенствующую, то второстепенную роль, преломляясь под разными углами, так или иначе вписаны в большинство и эпических его творений. С полной уверенностью можно говорить о той или иной дозе автобиографии в „Кавказском Пленнике“, в „Цыганах“, в „Евгении Онегине“, „Скупом Рыцаре“, „Каменном Госте“, „Русалке“ и т. д. и т. д. <…> Если принято вообще говорить (и вполне справедливо), что для понимания писателя должно знать его эпоху и жизнь, то в отношении Пушкина это знание должно быть доведено до наибольшей точности. Только в этом случае понимание Пушкина может претендовать на полноту» [563] .
563
Ходасевич В.О чтении Пушкина (К 125-летию со дня рождения) // СС-4. Т. 2. С. 118–119.
Собственным вкладом Ходасевича в пушкинистику стала идея изучения автореминисценций, намеченная еще в статье про «Уединенный домик». Как пишет Ходасевич в предисловии к «Поэтическому хозяйству», в произведениях Пушкина «повторяются темы, приемы, образы, мысли, сопоставления, звуковые и ритмические ряды, эпитеты, рифмы и т. п. <…> Каждая группа таких автореминисценций выявляет какую-нибудь сторону в личности и творчестве Пушкина, выявляет частность малоизвестную или незамеченную вовсе. Самоповторения у художника не случайны, не могут быть случайны. <…> В сущности и здесь, как в точной науке, только повторность явления предохраняет от риска принять случайное за типическое» [564] .
564
Ходасевич В.Поэтическое хозяйство Пушкина. Л., 1924. С. 113.
Изучение повторяющихся рифм, образов, эпитетов и т. д. позволило Ходасевичу сделать важные и нетривиальные выводы, касающиеся пушкинских «кощунств» (носящих, как полагает автор «Поэтического хозяйства», в основном литературно-пародийный характер) или отношения Пушкина к Наполеону.
Есть у него и текстологические открытия: так, он предположил, что отрывки «Румяный критик мой, насмешник толстопузый…» и «Куда же ты? — В Москву…» — части одного и того же недописанного стихотворения.
Часть книги Ходасевича, посвященная «самоповторениям», была принята сообществом пушкинистов во многом одобрительно. Даже Григорий Винокур, в своей рецензии охарактеризовавший книгу Ходасевича как «плохую», счел необходимым заметить, что она «могла бы занять видное и почетное место в нашей пушкинской литературе, если б автор верно следовал той задаче, которую
565
Печать и революция. 1924. № 6. С. 223–224.
Принципиальное несогласие с принципом «медленного чтения», с Гершензоном и Ходасевичем высказал, кажется, лишь Борис Томашевский. В статье «Интерпретация Пушкина» он указывал, что медленное чтение ломает заданный автором темп художественного текста, и в результате «смыслы начинают копошиться там, где их не было» [566] , что «в прочно построенном художественном произведении значение слова определяется всецело контекстом, который отсекает все паразитические ассоциации», а медленное чтение, ломая контекст, дает этим ассоциациям волю, что «в любом произведении есть масса словесного „упаковочного материала“», который порожден общим языком эпохи и не несет в себе ничего авторского, а «медленный читатель» этот материал не идентифицирует. Здесь Томашевский метит уже напрямую в Ходасевича, в его теорию автореминисценций. По мнению Томашевского, самоповторы — это «в первую очередь… самоповторяемость упаковочного материала. Если безразлично, какими словами дополнить фразу, то берутся самые банальные, самые незаметные, недейственные слова. <…> Другой источник самоповторений — это постоянная переработка собственных произведений». От этих возражений невозможно просто отмахнуться; но они исходят из очень уж рационалистических и механистических представлений о поэтическом творчестве, о чтении и понимании поэтического текста. Впрочем, и Томашевский в рецензии на «Поэтическое хозяйство Пушкина» отметил, что «если метод Ходасевича в интерпретации фактов отчетливо неудачен, то материал, собранный им, безусловно, интересен» [567] .
566
Цит. здесь и далее по: Томашевский Б.Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 67–70.
567
Русский современник. 1924. № 3. С. 262.
Однако в центре внимания рецензентов оказались в первую очередь биографические реконструкции Ходасевича и его предположения о скрытых автобиографических мотивах во многих пушкинских произведениях. Если мысль о том, что в «Скупом рыцаре» отразились конфликты поэта с отцом, была еще приемлема для части пушкинистов, то статья о «Русалке» вызвала настоящую бурю и, увы, во многом заслонила все остальные, куда более обоснованные, удачные и глубокие изыскания Владислава Фелициановича.
Сюжет пушкинской неоконченной пьесы известен: князь бросает свою возлюбленную, дочь мельника; девушка топится; ее отец сходит с ума; но утопленница становится русалкой; в подводном царстве она рождает дочь — и ее встречей с отцом завершается написанная часть пьесы. Между тем внимание Ходасевича привлекло письмо Пушкина Вяземскому, датируемое началом мая 1826 года, в котором речь идет о некой «очень милой и доброй девушке, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил». Пушкин просит своего друга приютить девушку в Москве, отправить ее в Болдино и «позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик». В ответ Вяземский в письме от 10 мая 1826 года сообщил Пушкину, что девушка «едет завтра с отцом своим и семейством в Болдино, куда он назначен отцом твоим управляющим». Больше о девушке ничего не известно. Однако же Пушкин, как мы знаем, подолгу жил в Болдине в 1830-м (накануне свадьбы) и в 1833 годах, а в 1834-м думал вообще переехать туда с семейством. «Решительно немыслимо допустить, чтобы Пушкин мог мечтать переселиться с женой и детьми в то самое Болдино, в котором, в качестве какой-нибудь птичницы, живет его бывшая любовница и „дворовым мальчиком“ бегает его сын. Конечно, ни этой женщины, ни ребенка в Болдино давно уже не было», — пишет Ходасевич. И делает такой вывод: «Полагаю, что девушка погибла… возможно, что она покончила с собой — может быть, именно традиционным способом обманутых девушек, столько раз нашедшим отражение и в народной песне, и в книжной литературе: она утопилась» [568] . Отца вряд ли постигло романтическое безумие, как пушкинского мельника; скорее всего, он просто спился и опустился. Пушкина преследовало чувство вины за эту трагедию, и оно отразилось в написанной в 1832–1834 годах «Русалке». Литературные источники пьесы Ходасевич тоже принимает в расчет: он упоминает либретто «Днепровской русалки» Николая Краснопольского (переделку пьесы «Дунайская нимфа» Карла Фридриха Генслера). Но — задается вопросом автор «Поэтического хозяйства» — «зачем же нужно было великому и знаменитому Пушкину заимствовать сюжет и даже некоторые подробности у безвестного и бездарного Краснопольского? <…> Значит, с этим сюжетом было для него связано нечто более интимное и существенное» [569] .
568
Ходасевич В.Поэтическое хозяйство Пушкина. Л, 1924. С. 121 374
569
Ходасевич В.Поэтическое хозяйство Пушкина. Л, 1924. С. 118–119.
Мы видим, сколько тут совершенно недоказуемых допущений — и поэтому вправе применить к Ходасевичу тот же метод, который применил он сам к Пушкину, и предположить, что на направление его мыслей повлияло чувство «мужской» вины перед Анной Ивановной, которое постоянно бередила и усиливала продолжающаяся переписка. Но пушкинистам не было до этого дела, и они в один голос отвергли и осмеяли версию Ходасевича. Даже Гершензон (в частном письме) с ним не согласился. «У меня сложное чувство, — писал он, — по общему чувству ваша догадка мне кажется вероятной, по размышлению нахожу ее ни на чем не основанной» [570] . Но самый резкий удар нанес по гипотезе Ходасевича его старый знакомый Павел Щеголев, опубликовавший имевшиеся в его распоряжении материалы о той, кого Пушкин называл «своей Эдой», сопоставляя ее с несчастной «чухоночкой» из поэмы Евгения Баратынского. Щеголев выяснил, что девушку звали Ольгой Калашниковой, что она была дочерью михайловского старосты и вовсе не утопилась, а, родив ребенка (недолго прожившего), получила впоследствии вольную и вышла замуж. Эти сведения позволили «семипудовому пушкинисту» сложить сентиментальную сагу о крепостной любви Пушкина, изложенную в одноименной статье.
570
Письмо М. О. Гершензона — В. Ф. Ходасевичу от 17 августа 1924 года// De Visu. 1993. № 5/6. С. 36.