Владычица магии
Шрифт:
Как она и догадывалась, арфа и впрямь оказалась крупнее той, на которой играл Талиесин в дни великих Празднеств. Сработана она была из темного, с красным отливом, блестящего дерева, совершенно не похожего на светлую древесину ивы, из которой вырезали арфы Авалона; уж не дерево ли наделило ее таким мягким и в то же время искрометным голосом, задумалась про себя девушка. Изгибы арфы поражали изяществом, точно очертания облака, колки были вырезаны из невиданной светлой кости, а на корпусе чья-то рука начертала рунические знаки, Моргейне непонятные, а ведь она, как любая образованная женщина, выучилась читать и писать по-гречески. Кевин проследил ее испытывающий взгляд, и недовольства в нем вроде бы поубавилось.
— А, ты любуешься Моей Леди. — Он ласково провел
Вивиана улыбнулась арфисту:
— Мало кто из мужчин может похвастаться столь верной возлюбленной.
Губы его изогнулись в циничной улыбке.
— О, как все женщины, она откликнется на любую ласкающую ее руку, но, думаю, она знает, что я лучше всех умею будить в ней трепет одним лишь прикосновением, и, будучи распутницей, как все женщины, она, конечно же, любит меня больше прочих.
— Сдается мне, о женщинах из плоти и крови ты невысокого мнения, — промолвила Вивиана.
— Так оно и есть, Владычица. Богиня, разумеется, не в счет… — Эти слова он произнес чуть нараспев, но не то чтобы насмешливо. — Иной любовницы, кроме Моей Леди, мне и не нужно: она никогда не бранится, если я ею пренебрегаю, но неизменно нежна и приветлива.
— Возможно, — предположила Моргейна, поднимая взгляд, — ты обращаешься с ней куда лучше, чем с женщиной из плоти и крови, и она вознаграждает тебя по достоинству.
Вивиана нахмурилась, и Моргейна с запозданием осознала, что ее дерзкая речь превысила дозволенный предел. Кевин резко поднял голову и встретился глазами с девушкой. Мгновение он не отводил взгляда, и потрясенная Моргейна прочла в нем горечь и враждебность и вместе с тем — ощущение, что он отчасти понимает ее ярость, ибо сам изведал нечто подобное и выдержал суровую битву с самим собою.
Кевин уже собирался было заговорить, но Талиесин кивнул — и бард вновь склонился над арфой. Только теперь Моргейна заметила, что играет он иначе, нежели прочие музыканты: те упирают небольшой инструмент в грудь и перебирают струны левой рукой. Кевин же установил арфу между коленями — и склонялся к ней. Девушка удивилась, но едва музыка хлынула в комнату, с журчанием изливаясь со струн, точно лунный свет, она позабыла про странные ухватки, глядя, как меняется его лицо, как оно становится спокойным и отчужденным, не чета насмешливым словам. Пожалуй, Кевин ей больше по душе, когда играет, нежели когда говорит.
В гробовой тишине мелодия арфы заполняла комнату до самых стропил, слушатели словно перестали дышать. Эти звуки изгоняли все остальное, Моргейна опустила покрывало на лицо — и по щекам ее хлынули слезы. Ей мерещилось, будто в музыке слышен разлив весенних токов, сладостное предчувствие, что переполняло все ее существо, когда той ночью она лежала в лунном свете, дожидаясь восхода. Вивиана потянулась к ней, завладела ее рукой и принялась ласково поглаживать пальцы один за другим — так она не делала с тех пор, как Моргейна повзрослела. Девушка не сдержала слез. Она поднесла руку Вивианы к губам и поцеловала. И подумала, снедаемая болью утраты: «Да она совсем стара, как она постарела с тех пор, как я сюда попала…» До сих пор ей неизменно казалось, что над Вивианой годы и перемены не властны, точно над самой Богиней. «Ах, но ведь и я изменилась, я уже не дитя… когда-то, когда я впервые попала на Остров, она сказала мне, что придет день, когда я ее возненавижу так же сильно, как люблю, и тогда я ей не поверила…» Девушка изо всех сил подавляла рыдания, страшась выдать себя ненароком каким-нибудь случайным всхлипом и, что еще хуже, прервать течение музыки. «Нет, я не в силах возненавидеть Вивиану», — думала она, и вся ее ярость растаяла, превратилась в скорбь столь великую, что в какое-то мгновение Моргейна и впрямь едва не расплакалась в голос. О себе, о том, как она безвозвратно переменилась, о Вивиане, что некогда была столь прекрасна — истинное воплощение Богини! —
Девушка подняла взгляд. Кевин застыл неподвижно, вздыхающее безумие музыки, затрепетав, смолкло, он поднял голову, и пальцы вновь пробежали по струнам, бодро пощипывая их в лад развеселой мелодии, что охотно распевают сеятели ячменя в полях, — ритм у нее танцевальный, а слова не то чтобы пристойны. И на сей раз Кевин запел. Голос у него оказался сильный и чистый, и Моргейна, улучив момент, пока звучит танцевальный мотив, выпрямилась и принялась наблюдать за его руками, откинув покрывало и умудрившись вытереть при этом предательские слезы.
И тут она заметила, что, при всем их искусстве, с руками его что-то до странности не так. Похоже, они изувечены… изучив их в подробностях, Моргейна убедилась, что на одном-двух пальцах недостает второго сустава, так что играет Кевин обрубками, да как ловко… а на левой руке мизинца нет и вовсе. А сами кисти, такие красивые и гибкие в движении, покрывали странные обесцвеченные пятна. Наконец Кевин опустил арфу, нагнулся установить ее ровнее, рукав сполз, открывая запястье, и взгляду предстали безобразные белые шрамы, точно рубцы от ожогов или кошмарных увечий. И теперь, приглядевшись повнимательнее, она заметила, что лицо его покрывает сеть шрамов — на подбородке и в нижней части щек. Видя, как изумленно расширились ее глаза, Кевин поднял голову, вновь встретил взгляд девушки — и в свою очередь вперил в нее суровый, исполненный ярости взор. Вспыхнув, Моргейна отвернулась: после того как музыка перевернула ей душу, ей совсем не хотелось задеть его чувства.
— Что ж, — отрывисто бросил Кевин, — Моя Леди и я всегда рады петь тем, кому мил ее голос, однако не думаю, что меня сюда позвали лишь затем, чтобы развлечь тебя, госпожа, или тебя, лорд мой мерлин.
— Не только затем, — проговорила Вивиана грудным, низким голосом, — но ты подарил нам наслаждение, что я запомню на многие годы.
— И я тоже, — промолвила Моргейна. Теперь в его присутствии она оробела столь же, сколь прежде была дерзка. И тем не менее девушка подошла ближе, чтобы рассмотреть огромную арфу повнимательнее.
— Никогда таких не видела, — промолвила она.
— Вот в это я верю охотно, — отозвался Кевин, — ибо я приказал сделать ее по своему собственному рисунку. Арфист, обучивший меня моему искусству, в ужасе воздевал руки, как если бы я оскорблял его Богов, и клялся, что такой инструмент станет производить ужасный шум, пригодный лишь на то, чтобы распугивать врагов. Ну вроде как огромные боевые арфы, в два человеческих роста, что в Галлии привозили на телегах на вершины холмов и оставляли там во власти ветров, — говорят, что столь жутких звуков пугались даже римские легионы. Ну что ж, я сыграл на одной из этих боевых арф, и благодарный король дал мне дозволение заказать арфу в точности такую, как я сочту нужным…
— Он правду говорит, — заверил Талиесин Вивиану, — хотя, впервые об этом услышав, я не поверил: кому из смертных под силу сыграть на таком чудовище?
— А я сыграл, — промолвил Кевин, — так что король приказал сделать для меня Мою Леди. Есть у меня еще одна арфа, поменьше, той же формы, но не столь тонкой работы.
— Воистину она прекрасна, — вздохнула Моргейна. — А колки из чего? Из моржового клыка?
Кевин покачал головой.
— Мне рассказывали, они вырезаны из зубов огромного зверя, что живет в теплых странах далеко на юге, — отвечал он. — Сам я знаю лишь, что материал красив и гладок, однако ж прочен и крепок. Он стоит дороже золота, хотя смотрится не так кричаще.