Влас Дорошевич
Шрифт:
Капиталистов за обедом никаких не было. Совсем напротив, были русские.
Г. Каталажкин хватил за обедом лишнее, и очень лишнее.
Он лежал теперь на диване в расстегнутом жилете. Лицо было красно, глаза налились кровью. Дышал тяжело.
— Monsieur Каталажкин, — сказал кто-то, — в театр пора. Вы, кажется, взяли билет на первое представление к Саре Бернар!
Г. Каталажкин ответил:
— Ну ее к черту! Старую тварь!
Он посмотрел на часы:
— Рано. На двенадцать у меня виконтесса заказана.
— Как виконтесса?
— Тут баба одна, этими делами занимается, —
— Нет, какова скотина! — шепнул мне Тюбейников. — Еще и в кармане-то ничего нет, а уж смотри! Сару Бернар к черту, виконтессу какую-то «заказывает», да еще, чтоб была «бесстыжа»? А ежели деньги-то у этого скота будут, тогда что?
Не знаю, слышал ли Каталажкин. Но догадался — очевидно.
Он повернул к Тюбейникову красное, словно томат, лицо, прищурил налитые кровью глаза:
— Ругаете?.. «Законник»!.. А?.. Люблю, когда меня ругают!.. Освежает!.. А то все «prince» да «prince»… То ли дело: в морду, скверными словами. Чисто душ! Господа! — вскочил он вдруг с дивана и принялся застегивать жилет. — Айда в кабак, чтоб нас в лоск изругали! Кабак такой знаю, — как ругаются! Как ругаются! — повторял он с упоением.
Кругом засмеялись.
Г. Каталажкин огляделся мрачно:
— Н-не желаешь? Не надо! Один пойду.
— Яс вами!
Мне хотелось «доглядеть» г. Каталажкина. Мы пошли.
— Кабак Александра Бриана! На бульваре Mutin! Знаете, — обратился он к своему кучеру.
— Oui mon prince! [10]
— А «вуй», так и пошел! — мрачно огрызнулся г. Каталажкин.
Это был один из тех монмартрских «артистических» кабачков, которые создал извращенный вкус артистических подонков Парижа.
Вместо двери — леса гильотины. По стенам портреты и маски знаменитых убийц. На люстре, сделанной из костей скелета, болтался на веревке висельник, манекен человека с синим лицом и высунутым языком.
10
Да, мой князь! (фр.).
По обычаю монмартрских кабачков нас, как и всех вновь входивших, встретили ругательнейшей песней…
Сам хозяин «артистического» кабачка, Александр Бриан, толстый огромный человек с лицом рецидивиста, с копной грязных, спутанных длинных волос, был, по-видимому, отлично знаком с г. Каталажкиным.
Хлопнул его по животу и крикнул, обращаясь ко всем присутствующим:
— Величайший мерзавец издыхающего столетия! А я думал, что тебя уж повесили! Нет на этой подлой земле справедливости!
Г. Каталажкин улыбнулся пьяной и мрачной улыбкой.
— Повесят вместе с тобой!
— Тебя вторым! Как гнуснейшего преступника! Смотри и казнись! Чем будешь отравляться?
— Шампанского!
— Дать этому негодяю три бутылки самого скверного шампанского! Ему удалось сегодня кого-то зарезать!
И хозяин перешел так же «занимать» других гостей.
— Каждый человек любит, чтоб с ним время от времени обращались как следует! — мрачно сказал г. Каталажкин и
Из темного угла вылез здоровый малый, с волосами. падавшими по плечам, с лицом настоящего каторжника.
— Знаменитый певец! — пояснил мне г. Каталажкин.
И, кинув знаменитому певцу стофранковый билет, крикнул:
— Годбэн! A la Roguette!!
Звякнуло разбитое пианино.
Голос Александра Бриана крикнул откуда-то:
— Будешь там!
И Годбэн сиплым голосом запел «последние минуты приговоренного к смерти».
«Встает заря… Я слышу стук… Там строят гильотину… Шумит толпа… Они собрались посмотреть на казнь в тюрьме Рокетт…»
В полумраке, среди орудий казни, портретов и масок убийц, — это было действительно жутко.
Г. Каталажкин улыбался мрачно, злобно и вместе с тем блаженно.
— Плеть бы еще сюда повесить. На стену? — провел он в воздухе рукой.
И снова мне, но уж тоскливо, жутко, вспомнился надзиратель Карпов…
— Пробовал…
— Подлецы! — вскрикнул вдруг г. Каталажкин и застучал кулаком по столу. — Подлецы!
— Тише вы!
— Ничего не значит! Я плачу! А кто платит — все может! Все! Сверхчеловек! Ха-ха-ха! Плачу — и могу!
— Да ведь нравы…
— Никаких нравов, когда платят! Никаких! Ничего! Вы думаете, что во Франции, — и нельзя. Все может, кто платит! Нет никаких французов, немцев, англичан, испанцев. Никого нет! Никого! Одни подлецы! Подлецы! Тот, кому платят, есть подлец, а тот, кто платит, — сверхподлец! А кому не платят, и кто не платит сам?
И г. Каталажкин захохотал. Но лицо его было свирепо. У пьяного у него лицо осунулось, и что-то зверское даже было в его выдавшихся скулах.
— Пьян я? Пьян! И горжусь! Во всем величии своего человеческого достоинства говорю: гор-жусь! гор-жусь? гор-жусь! Если б я постоянно мог в пьяном виде быть, — благороднейшая личность была бы. Подлец и пью. И потому пью, что сознаю, что подлец.
И в пьяном виде самого себя и всех подлецов презираю. И все подлецы. И если бы сознавали, что они подлецы. — все были бы пьяны. Все. Но им не дано! А я славянскую душу имею. Каталажкин! Славянин! Сла-вя-нин!
— Ну, ты! Слишком кричишь! Ведь еще не вешают! — подошел хозяин «артистического» кабачка.
— Еще три бутылки шампанского! — ответил ему г. Каталажкин.
— Славянин — и каюсь. У нас каждый подлец кается, потому что душу имеет!! А им! — г. Каталажкин ткнул пальцем в сидевших в кабачке. — А им не дано. У славянина душа, а у всех этих, там, у французишек, у бельгийцев, у англичан, как их еще там, — пар! Им не дано. Еще Франциск Сарсэ сказал: «Какая такая русская драматургия? Вся драматургия их состоит в том, что люди делают. — делают глупости, а потом станут на колени и начнут на все четыре стороны в ноги кланяться!» Пьесы такие давали. Сначала «Грозу», Катерина на коленях каялась. Потом «Преступление и наказание», Раскольников на коленях каялся. Наконец, «Власть тьмы», Никита на колени стал и начал каяться. Франциск Сарсэ и насмеялся. И Сарсэ — подлец! Желаете, я, как славянин, перед всеми этими подлецами на колени стану и начну каяться?