Влас Дорошевич

Дорошевич Влас Михайлович

Я был тогда в Лондоне.

Раз как-то один из моих знакомых англичан предложил:

— Не хотите ли отправиться сегодня в наш клуб? Предстоит кое-что любопытное. У нас будет сегодня… китайский революционер.

— Китайский революционер? Это не каждый день увидишь!

Англичанин с презрением пожал плечами:

— То есть это по-ихнему он революционер. А с нашей точки зрения — нагрубил просто какому-то мандарину и должен был бежать. У нас-то и мандарин-то этот известен. Больше по сообщениям «gill-bias» и других кокоточных парижских газет. «Просвещенный мандарин» бывал с какими-то миссиями в Европе и прославился тем, что любит, чтоб его кокотки били по щекам.

— Любит?

— Очевидно, особенность китайских вкусов. Он сам заявлял

это корреспонденту какой-то кокоточной газеты в Париже, когда тот явился интервьюировать его по вопросу: «Доставляет ли удовольствие боль в любовных удовольствиях?» Он ответил, что очень любит, чтобы парижские кокотки хлестали его по щекам. Во-первых, это ему льстит, — с высшими представительницами цивилизации — с самими кокотками! — запанибрата. А во-вторых, он сказал: «В Китае я всех бью, а здесь меня бьют. Это доставляет мне смену и новизну ощущений». Тогда еще этот ответ «просвещенного» китайского мандарина обошел все газеты. Вот этому-то ничтожеству и нагрубил чем-то Тун-Ли. И должен был бежать. Идем. Это любопытно. Он отлично говорит по-английски и будет рассказывать о китайских делах.

В огромной читальне респектабельного клуба было на этот раз целое заседание.

Сидела масса народу, и взоры всех были обращены к маленькому невзрачному китайцу в синей кофте, с длинной косой, близорукому, в очках с толстыми стеклами.

Мы опоздали.

Беседа уже началась. Китаец отвечал теперь на вопрос:

— Откуда взялось движение боксеров?

На его желтом скромном лице не было ни малейшего смущения. Он говорил смело, и чем дальше, тем голос его звучал звонче и громче. Он обвинял. Он не оправдывался.

И все собрание, нахмурясь, слушало его. Мрачно, недовольно, грозно, как слушают люди правду.

— Вы считаете нас варварами, а мы должны считать вас благодетелями, которые несут нам блага цивилизации! — китаец улыбнулся улыбкой, в которой было столько же печали, сколько и презрения.

— Кстати! Интересно, почему вы считаете нас варварами? Потому только, что вы не знаете нашего языка и не знакомы с нашими науками? Потому что вы не умеете читать по-китайски и не знаете, что напечатано в наших книгах? Согласитесь, это похоже на безграмотного извозчика, который считает, что в книгах написаны одни глупости, потому что он не умеет читать! Но оставим это в стороне. Пусть мы варвары! Какие же блага несете нам вы? Вы — иностранцы, носители культуры, цивилизации? Вы пользуетесь самыми худшими сторонами нашей жизни и их культивируете. По вашему мнению, в Китае нет законов, а есть произвол. И на этом вы играете, спекулируете. На это все наши надежды. Вы несете в нашу страну свои капиталы, заводите грандиозные предприятия. И при этом когда-нибудь, какой-нибудь европеец дал себе труд ознакомиться с нашими законами, задался ли вопросом: «Согласно ли то, что я делаю, с законами страны?» Да если вы зададите такой вопрос любому европейскому предпринимателю, он расхохочется. «Законы Китая!» По его мнению, в Китае полное беззаконие. Это ж его и радует, это его и привлекло. На беззаконии основаны все его замыслы, планы. Вы эксплуатируете эту дурную сторону, сторону жизни. И только ее. Вы развращаете наших мандаринов. «С ними я никаких законов знать не хочу». Попробуйте сказать любому предпринимателю, устраивающему самое эксплуататорское, самое убыточное для страны дело: «Но, милостивый государь, то, что вы предпринимаете, преступно. Это запрещено местными законами». Он вам ответит: «В моем предприятии заинтересованы мандарин такой-то, мандарин такой-то, мандарин такой-то». И вы хотите, чтобы мы были вам благодарны? Вам, которые приходят только для того, чтобы пользоваться нашим бесправием, нашим, кажущимся вам, полным отсутствием даже чувства законности? Каждое из ваших предприятий в нашей стране это — плевок чувству законности, каждое начинание — пощечина справедливости. И вас удивляет, что люди вознегодовали на вас, что они защищаются, как могут?

— Ну, ну! — раздался кругом ропот. — Защищать боксеров!

—

Но хороши и мы! — с улыбкой вздохнул кто-то.

А китаец смотрел на представителей культуры, на носителей цивилизации с укором, со скорбью, с ненавистью, отвращением и непримиримой враждой.

XI

Воскресший Рокамболь

Это было полгода тому назад, весной, в Париже.

В загородном ресторане «Арменонвиль» было весело и шумно, как всегда за обедом.

Вечер выдался на редкость великолепный. Все столы были заняты.

Только один, около меня, роскошно сервированный, был пустой.

Около него стояли на страже два лакея, чтобы кто-нибудь не взял ветки сирени или великолепной махровой розы, которые ковром покрывали скатерть.

Вдруг все зашевелилось.

— Monsieur le prince!

Стоявшие на страже лакеи, как сорвавшись с цепи, бросились вперед.

Метрдотель пятился спиной и приглашал:

— Сюда, сюда, mon prince.

Шла целая компания роскошно разодетых женщин, мужчин. Впереди всех шел высокий господин, развязный, самоуверенный, нагло глядевший по сторонам. Это был… Каталажкин.

— Сюда, mon prince! Вот стол, приготовленный для вас, mon prince.

Каталажкин небрежно оглянулся кругом. Взгляд его упал на меня.

Он узнал, лицо его вдруг все засияло настоящей радостью, он кинулся ко мне и обеими руками сжал мою руку.

— Вы?!

— Каталажкин! Каталажкин, черт возьми! Прежний Каталажкин! Выше прежнего! А Омлетский, — он расхохотался, — Омлетский исчез, испарился бесследно, растаял где-то в мерзкой атмосфере парижских бульваров.

— Значит, появившееся тогда известие о безвременной кончине Каталажкина было неверно? — рассмеялся я.

Он ответил хохотом:

— Это до такой степени неправда, что даже было напечатано в газетах! Вы один? Не начинали обедать? В таком случае мы обедаем вместе. Нет, нет! Отказа быть не может. Вы помните яичницу и бифштекс, которые вы стравили на меня тогда в таверне Пуссэ?

— «Стравили»! Выраженье!

— Ну, да, стравили! Потому что я тогда не ел, а жрал. И был не человек, а скот. Скот, дрожавший от самой скотской боязни: «А не помру ли я с голода?» Тфу! А все-таки та яичница и тот бифштекс были вкуснейшими в моей жизни. Я тогда давно не жрал так хорошо! И эти сорок франков, которые вы дали мне тогда! Конечно, я не решаюсь возвратить вам их деньгами. Это было бы мелочно и неблагодарно. Но шампанским, но музыкой, но женщинами! Какая из тех, которые со мной, вам нравится? Эта? Та? Любая! Гарсон, еще прибор для monsieur. Mesdames, messieurs? Мой знакомый! Можете пить, есть, делать что вам угодно. Я буду разговаривать со старым знакомым. Это гораздо интереснее!

— Однако вы с ними…

— Все прохвосты. Не обращайте на них внимания! — успокоил меня Каталажкин. — Околачиваются даже не около меня, а около моих денег.

— Monsieurs le prince!

Толстый дирижер-румын, увидев Каталажки-на, прервал в середине какой-то удивительно мелодичный вальс, подбежав, вертелся около и сгибался пополам, несмотря на свою феноменальную толщину.

— Что будет угодно приказать сыграть, mon prince?

— Брысь! — цыкнул на него Каталажкин. — Спроси у этих дам и играй, что они тебе прикажут. Итак, — он налил водки, — здоровье Каталажки-на, если вы позволите, и за упокой души покойника Омлетского! Не ждали, что воскресну?

— Откровенно говоря…

— Феникс!

— Чем же вы… если это не секрет, конечно… чем же вы теперь занимаетесь?

Каталажкин ответил просто, ясно и спокойно:

— Продаю в розницу мое отечество.

— Как? Опять?

Он молча утвердительно кивнул головой.

— Кому же?

— В Америке.

— Эк, куда вас метнуло!

— Случайность! Счастливая случайность! — отвечал Каталажкин, уплетая свежую икру. — Могу сказать: как Христофор Колумб, открыл Америку. И как Христофор Колумб, совершенно случайно. Впрочем, Америку только и можно открывать, что случайно!