Власть и наука
Шрифт:
В брошюре на 90 страницах были такие разделы как "Избиение студентов казаками...", "Избиение в церкви...", "Убийство-казнь А.Сапожкова в Голутвине...", "Не плачьте над трупами павших борцов!" и были приведены не только фамилии погибших, описаны обстоятельства гибели, но и выдержки из газет, черносотенные призывы, исходившие из правительственных кругов и от близких к правительству и царствующему двору людей, и даже речь самого царя, в которой он благодарил убийц студентов за то, что "крамола в Москве была сломлена". Были названы по именам многие из убийц, например "железнодорожный весовщик Кашин, который по показаниям свидетелей возбуждал толпу к убийству. Это тот самый Кашин, который вместе с графом Бобринским, Грингмутом и пр. ездил в Царское Село представляться Государю, был принят и выслушал милостивые царские слова" (12). Книга была вызывающе направлена против именно черносотенного мышления и действий правительства России. Немудрено, что
Случившееся было доведено до директора Института сравнительной анатомии М.А.Мензбира. Последний придерживался ровно противоположных взглядов, был горой за сохранение спокойствия и порядка в стране, не случайно он был введен в совет университета. Узнав, что в его институте Кольцов устраивал противоправительственные сходки, Мензбир, человек вообще-то импульсивный, взбеленился. От Кольцова потребовали освободить с 1 сентября 1906 года занимаемый им кабинет, затем запретили заведование библиотекой, затем "сдержанный и замкнутый" Кольцов написал откровенное (а, если посмотреть с другой стороны, вызывающее) письмо учителю и начальнику с призывом принять его точку зрения в общественной жизни и вообще обращать основное внимание на научную деятельность, раз уж они ученые:
"Мне бы хотелось, многоуважаемый Михаил Александрович, чтобы Вы, прежде чем реагировать так или иначе на настоящее письмо, вспомнили, что было время, когда Вы с известным уважением относились к моим научным работам, видели во мне своего ученика. Ведь как бы ни сложились наши общественные и политические убеждения, я думаю, все-таки и в Вашей и в моей жизни самое ценное -- это наши отношения к науке, и самое большее, что мы способны произвести, -- это работать научно собственными руками и руками своих учеников" (13).
Ответом было безусловное запрещение работы в лаборатории Института. Разногласия с Мензбиром достигли крайнего предела.
Мензбир решил отнять у него место в лаборатории, Николай Константинович в ответ попросил оставить ему хотя бы одну комнату -- совершенно пустое место, куда собирался купить из своих скудных средств микроскоп и другие приборы. Работа для него была важнее еды и прочих удобств жизни. В категорических тонах ему было в этом отказано. Тогда он решил обратиться к руководству университета с аналогичной просьбой. Отказ последовал незамедлительно. Мензбир в это время уже числился не только директором Института, заведующим кафедрой, но и помощником ректора и членом президиума университета. Кольцов в беседе с ректором услышал, что все отказы связаны не просто с его неблагонадежностью, но и с тем, что какой-то из профессоров университета, хорошо его знающий много лет, свидетельствовал против него и сообщал о нем неблагоприятные сведения. Кто этот профессор, догадаться было нетрудно. Правда, при всем остракизме порядков в те ненавистные демократам царские времена, в Сибирь Кольцова не сослали и даже читать лекции он еще мог, но за них платили довольно маленькие деньги, он ведь был не штатным доцентом, а приват-доцентом, то есть получал лишь почасовую оплату. Экспериментальная работа -- то, что составляло для него главный смысл в жизни, начиная с 1909/1910 учебного года, оказалась под запретом. За "дурное поведение" ему даже не выделили средств на поездку на Неаполитанскую станцию, хотя другие сотрудники при схожих обстоятельствах получали финансовую поддержку без труда. Кольцов потребовал, чтобы над ним совершили официальный, открытый суд, в котором бы судебные органы указали статью закона, делающую невозможной для него научную деятельность. Суда такого никто, конечно, проводить не собир
Однако не в характере Кольцова было посыпать голову пеплом и идти просить прощения за убеждения. Ни к какому конформизму Кольцов не только не склонялся, но ни на йоту от своих убеждений отходить не собирался. Не в одной цитологии вводил он "принципы Кольцова", он и в личной жизни принципами не поступался. Он стал искать новое место работы. Еще в 1903 г. он приступил к чтению курса "Организация клетки" в новом учебном заведении, созданном в Москве -- на Высших Женских Курсах профессора В.И.Герье, существовавших на частные пожертвования и на средства, вносимые студентками за обучение. Когда в императорском университете пошли споры и разборки, он перешел полностью на эти курсы. Они пользовались огромным авторитетом, и от слушательниц отбоя не было. Блестящего лектора Кольцова студентки высоко ценили. Затем известный деятель на ниве благотворительности, золотопромышленник А.Л.Шанявский собрал пожертвования от богатых людей, внес свою львиную долю, и в Москве был открыт Московский городской народный университет, который чаще называли Частный университет Шанявского. С 28 апреля 1909 года Кольцов перебазировался в этот университет, где создал заново лабораторию, и тут же его прежние ученики потянулись к нему из императорского университета (М.М.Завадовский, А.С.Серебровский, С.Н.Скадовский, Г.В.Эпштейн, Г.И.Роскин, П.И.Живаго, И.Г.Коган и другие).
Таким образом "принципы Кольцова" распространялись не только на организацию клетки, но и на положение в обществе. Твердость убеждений, поддержание имени сильным костяком нравственности, целесообразности и свободолюбия создали Кольцову крепчайшую репутацию. В мировой науке его имя укоренилось, принцип цитоскелета вошел в немецкие, английские, итальянские, американские, испанские и русские учебники, а на родине высочайшее уважение снискала его общественная активность, несгибаемая воля и активная деятельность как профессора и наставника молодежи.
Создание Института экспериментальной биологии
Работам Кольцова, в особенности его физико-химическим исследованиям клеток и принципу цитоскелета, было воздано должное в научном мире. В 1911 году выходит дополненное издание книги Кольцова о цитоскелете на немецком языке. В большой монографии Р.Гольдшмидт переносит принцип цитоскелета Кольцова на объяснение формы мышечных и нервных клеток. Ученые из Гейдельбергского университета сообщили, что они применили с успехом кольцовский принцип для исследования одноклеточных организмов, шотландский ученый Дерен Томпсон (ставший позже президентом Шотландской академии наук) в монографии "Форма и рост" на нескольких страницах книги подробно объясняет принцип Кольцова и сообщает, как ему помог этот принцип в его исследованиях. Признанный уже лидером в своей области Макс Гартман в книге "Общая биология", ставшей позже классической и много раз переиздававшейся, на описании принципа Кольцова строит первые две главы первого тома. В США великий Эдмунд Вильсон на собраниях ученых постоянно рассказывал о принципе цитоскелета и о других работах Кольцова, ссылался на работы его учеников, вообще ставил Кольцова на первое место среди биологов своего поколения.
Поэтому не было ничего удивительного в том, что в 1915 году Петербургская Академия наук пригласила Кольцова переехать в северную столицу, где для него собирались создать новую огромную биологическую лабораторию и избрать его соответственно академиком. Кольцов и здесь проявил свою принципиальность, уезжать из Москвы отказался и вынужден был довольствоваться званием члена-корреспондента Академии наук.
В это время он уже был вовлечен в активность по созданию на деньги меценатов серии научно-исследовательских институтов. Леденцов, Шанявский, книгоиздатель Маркс и другие сложились, и предоставили финансовую основу для организации независимых от государственных структур новых институтов. Был таким образом создан в Москве летом 1917 года Институт экспериментальной биологии (ИЭБ), открывшийся за несколько месяцев до того, как большевики совершили государственный переворот. Кольцов спланировал ИЭБ, продумал его детали и возглавил.
Обдумывая принципы создания института, Николай Константинович исходил из идеи, что в его институте должно быть немного работников, но каждый сотрудник должен быть уникальным специалистом, случайных и полубесполезных людей не должно быть вовсе. Каждый должен быть на уровне современной науки, каждый быть центром кристаллизации пионерских идей. Для проведения исследований в природных условиях была использована маленькая экспериментальная станция под Москвой, в Звенигороде, потом в 1919 году около деревни Аниково была создана станция по генетике сельскохозяйственных животных, а институт вначале располагался всего в нескольких комнатах в здании на Сивцевом Вражке и лишь с 1925 года было получено красивое, но отнюдь не поражавшее размерами здание в маленькой улочке Воронцово поле (позже улица Обуха) в старой части Москвы (теперь в этом особняке, отнятом в конце концов советской властью у института, расположено посольство Индии).