Власть и наука
Шрифт:
Нельзя и на секунду допустить мысль, что Вавилов, общавшийся с С.К.Чаяновым, Н.Д.Кондратьевым, другими критиками сталинской коллективизации, не знал, к каким пагубным последствиям привела коллективизация, как резко упали урожаи всех культур. Но он говорил и писал о коллективизации совершенно иное:
"Продукция наших полей и садов по ряду культур должна быть в ближайшем будущем удесятерена. Такой масштаб показался бы несколько лет тому назад утопическим, ныне он стал действительностью" (60а).
Даже в тех случаях, когда волевые решения партии были несомненной ошибкой, Вавилов старался найти в них полезное ядро, закрывая глаза на нелепости и прямой вред. Так, в 1931 году было издано партийно-правительственное постановление, требующее, чтобы селекционеры начали
"Перед селекцией растений поставлены огромные новые задания... В отличие от капиталистических стран вся растениеводческая исследовательская работа также, также как селекционно-генетическая в нашей социалистической стране должна быть построена по определенному единому плану, с учетом всех потребностей. Теоретическая работа должна быть увязана с практикой. В отличие от прошлого вся селекция в нашей стране должна учитывать требования специализированного механизированного хозяйства с учетом развертывания в предстоящие годы химизации земледелия" (61).
На этой конференции степень подчиненности ученых самым уродливым по сути императивам коммунистов достигла раблезианских масштабов. Оргкомитет конференции, в который входили Н.И.Вавилов и А.С.Серебровский, "призвал, -- как отмечает К.О.Россиянов, -- к коренной реконструкции науки" на социалистический лад (61а). В решение конференции был записан призыв к "+внедрению принципа классовости и партийности науки" (61б).
Имя Вавилова не сходило с газетных страниц, этому способствовало умение ученого ярко и вдохновенно выступать, чем он неизменно пользовался, бывая на множестве конференций и публичных встреч. Вавилов стал частым участником и многих митингов на государственном уровне. О таких собраниях всегда появлялись отчеты в средствах массовой информации, а Вавилов твердо придерживался той линии, что для блага его институтов и подведомственных организаций важно, чтобы его деятельность была видна всем, чтобы его имя не сходило с газетных и журнальных полос. Да и скорее всего жизнь на виду приносила ему внутреннее удовлетворение.
И дома, в СССР, и за рубежом Николай Иванович не переставал пропагандировать достижения советской власти.
Яркий пример убежденности Вавилова в этих ценностях привел Феодосий Григорьевич Добржанский -- любимый ученик Ю.А.Филипченко, направленный в командировку в лабораторию Т.Моргана в США в 1927 году. Добржанский за два с половиной года работы в лучшей в мире генетической лаборатории выполнил выдающиеся исследования, и Морган предложил ему остаться в Калифорнийском Технологическом институте в должности приглашенного профессора. Добржанский рвался домой, но из-за искусственно созданных советскими властями бюрократических препон, возвращение оттягивалось и оттягивалось, и в конце концов талантливейший молодой генетик вынужденно остался на Западе (история того, как руководство АН СССР в сотрудничестве с НКВД создали все условия для невозвращения Добржанского из командировки в срок, а затем для принятия им окончательного решения о невозвращении, документально описана в работе М.Б.Конашева /62/)7. Вскоре он стал академиком Национальной Академии наук США, крупнейшим генетиком и эволюционистом ХХ-го века. Вавилов хорошо знал Добржанского лично, переписывался и встречался с ним в США несколько раз. Во время последнего приезда Вавилова в Штаты в 1932 году его уже не оставляли ни на минуту молодые "люди в штатском", но все-таки обманным маневром, по предложению Г.Д.Карпеченко, который в 1930-1931 годах также находился в США и постоянно контактировал с Добржанским, удалось осуществить хитрый план: Добржанский пригласил Вавилова съездить в Национальный парк секвой. Приглашение было сделано в присутствии сопровождавших чекистов и в такой форме, что они поняли, будто и их пригласили в поездку. Перед отъездом было
"Вавилов был пылким патриотом России. За пределами России его считали коммунистом, каковым он не был. Но он всем сердцем принял революцию, так как полагал, что она откроет более широкие возможности... для народа России... В октябре 1930 года во время поездки по Национальному парку секвой с автором этих строк (причем, вокруг нас никого не было) Вавилов с большим энтузиазмом и убежденностью говорил, что, по его мнению, возможности для удовлетворения потребностей человека, которые существуют в СССР, столь велики и столь вдохновляющи, что только ради этого можно простить жестокость режима. Он утверждал, что нигде в мире работа ученого не ценится столь высоко, как в СССР" (66).
Об этой же позиции Вавилова писал Поповский, который приводил для иллюстрации строки из письма директора Департамента сельскохозяйственных исследований Канадского зернового объединения Стрэнджа, писавшего Вавилову о своих чувствах после посещения Николаем Ивановичем Канады8:
"Вы дали нам совершенно новую картину прекрасной работы, проводимой правительством СССР в целях поднятия благосостояния и преуспеяния своего народа. Если бы большее число людей Вашей страны могло посетить нас и если бы большее число наших [жителей] могло приехать в Вашу страну и видеть Вашу работу, я убежден, что нам пришлось бы гораздо реже слышать глупые высказывания о недопущении русских товаров в другие страны" (68).
С итальянским ученым Оттавио Мунерати, директором опытной станции в Ровиго, Вавилов провел несколько дней во время поездки по этой стране и позже переписывался с ним. Вот что писал ему итальянский коллега:
"Я присоединяюсь как итальянец к тем аплодисментам, которые объединяют людей всех частей света и которые предназначены Вашей стране за замечательный подвиг корабля "Красин" -- подвиг, достойный эпохи" (68а).
Это письмо показывает, какой облик Вавилова складывался у западных коллег после общения с ним за границей.
Еще один из примеров, иллюстрирующих позицию Вавилова, можно почерпнуть из эпистолярного наследия академика. День 7 ноября 1932 года, 1-5ю годовщину Октябрьской революции, Вавилов встречал вдали от родины в Перу. В этот день он отправил сотрудникам своего института в Ленинград большое письмо, в котором были строки:
"Беру все, что можно. Пригодится. Советской стране все нужно. Она должна знать все, чтобы мир и себя на дорогу вывести. Выведем!
Издали еще яснее, что, dear friends, дело делаем... Мир баламутим. И к сути дела пробираемся. Институтское дело -- большое, и всесоюзное, и всемирное...
...Да, сегодня 1-5летие революции. Издали наше дело кажется еще более грандиозным... Будем в растениеводстве продолжать начатую революцию" (69).
В газете "Правда" 28 октября 1935 года он утверждал:
"Социалистическое земледелие нашей страны являет могучий потенциал невиданных возможностей. Колхозы и совхозы стали рычагом величайших сдвигов в сельском хозяйстве" (/70/, выделено мной -- В.С.).
Конечно, он мог писать патриотические строки из-за рубежа с учетом реальной возможности негласного контроля за его перепиской агентами властей, мог вставлять аналогичные фразы в газетные статьи, понимая потребности уже сложившейся официальной идеологии, с которой было бы лучше не расходиться в оценках на публике, он мог быть напуганным арестами в его институте в 1932--1933 годах (у нас еще будет возможность более подробно обсудить эти события), но не менее вероятно, что он делал это вполне искренне. В любом случае не принимать такую гипотезу во внимание невозможно. Также нельзя сегодня узнать, был ли Вавилов искренним, когда он вместе с несколькими академиками поставил подпись под телеграммой в газеты, в которой подписавшиеся приветствовали и одобряли расстрелы Тухачевского и других военачальников (телеграмму приводит в книге Раппопорт), или когда он подписал обращение к Сталину 20 мая 1938 года с одобрением репрессий и с выражением желания "помочь очистить+ всю нашу страну от остатков троцкистской и прочей контрреволюционной мрази".