Власть полынная
Шрифт:
Марфа перекрестилась:
– Кабы так, у московского великого князя отпадёт охота Новгород воевать…
Пимен ушёл, а Марфа ещё долго переваривала сказанное. Только бы удалось Казимиру подбить Ахмата! Ей даже мысль такая в голову не закрадывалась, что золотоордынец сможет отвести грозу от Новгорода.
Шумит, волнуется Великий вольный город Новгород, волнами переливается, исходит в криках. Ударил вечевой колокол, застучали на концах кожаные била. Отовсюду спешил народ на площадь, толпился. Гости именитые собирались вокруг помоста, люд теснили. Кончанские посадники со своими мастеровыми держались
– За короля хотим!
Особенно усердствовали крикуны, которые накануне опохмелились после ночной попойки.
На Великом мосту схлестнулись с теми, кто за Москву ратовали. Драку еле разняли. Теперь они на весь Волхов Борецких костерили, особливо Марфу Исааковну:
– Весь Новгород Марфа под Литву стелет!
– Сама под Казимира лечь готова и нас к тому толкает!
Им вторили другие:
– В Москву хотим, с князьями великими заодно!
Уже и вече пора начинать, а колокол всё бил, гудел. Лихие парни, Дмитрия Борецкого радетели, конями народ расталкивают, нагайками грозят:
– Раздайся, грязь, князь плывёт!
Люд хохочет:
– Кой князь, навоз!
И тут же свистели по-разбойному:
– Короля нам подавай!
На степень [21] уже взошли архиепископ, Иван Лукинич и посадские кончанских концов. Поклонились Параскеве Пятнице. Что-то посадский прокричал, кажется, вечу начало положил. Васька Селезнёв грамотой потряс:
– Вот он, договор наш, Советом господ одобренный, печатью заверенный!
– Катись, Васька, к такой матери со своим договором! Москву хотим!
21
Степень – здесь: место пребывания знатных людей.
Протискиваясь сквозь толпу, лезла к помосту Борецкая, голову повойник прикрыл, шуба соболиная нараспашку. Под горячую руку боярыне подвернулся пьяненький мужичок, кинулся к Марфе, раскинув руки:
– Боярыня, голубица!
Марфа Исааковна ему в зубы двинула. Мужичок ойкнул, сгусток крови выплюнул.
– Во баба, огонь! – только и промолвил.
Смеялась толпа, смеялись и на помосте. А Борецкая, разгорячённая, гневная, на вечевую степень поднялась, голос возвысила:
– Новгородцы, люд, зевы заткните, уймитесь!
И вече покорилось её властному голосу, взмаху руки. Она стояла над всеми, волевая, властная. Одним словом, Борецкая, Посадница.
– Новгородцы, какие за Москву ратуют, хотите, чтоб вас, как баранов, стригли, тройным налогом обложили? В кабалу Москве подались? Лапотникам покорились?
Гнетущая тишина зависла над новгородским вечем. Даже слышно было, как, каркая, с колокольни сорвалась воронья стая. А голос Борецкой звучал:
– Мужи новгородские, люди вольные, ужели вы сами проситесь в холопы великих князей московских? Государь Иван Васильевич вас ровней не считает, эвон какого неумёху, сына своего Ивана Молодого, великим князем Московским нарёк и в Великий Новгород послом слал! Запамятовал, кто мы есть? Мы вольный город, вечевой. Нам вече и вольности наши лишь великий князь литовский и король польский Казимир сохранит,
Иван Лукинич на Марфу смотрел с восхищением.
– Ай да Марфа Исааковна, как взяла круто! За горло перехватила новгородцев! – И тут же подал знак двум мужикам: – Пора листы выборочные раздавать! Кричите за короля!
По всей вечевой площади покатилось:
– Короля литовского хотим!
– Казимира просим!
Только изредка прорывалось:
– Государя московского!
– Литву! Литву! – орали всё громче.
Борецкая довольно отёрлась, вздохнула:
– Молодец Митька, порадел за вольный Новгород. Перекричали-таки Москву…
Выехав за Москву на Вологодскую дорогу, молодой великий князь Иван придержал коня и оглянулся. На Боровицком холме во всей красе высился зубчатый Кремль, его стены и башни, из-за которых выглядывали церкви и дворцы, терема бояр, какие поселились в Кремле.
Освещённый первыми лучами солнца, он не выглядел грозно. Иван помнил каждый уголок этого, как ему казалось, дряхлеющего укрепления, где местами камень крошился, подмываемый сточными водами, а в щели пробивалась сорная трава.
Молодой великий князь дал коню волю. Статный, тонконогий, с широкой грудью жеребец легко взял в рысь. Позади остались крестьянские избы, сосны, блеснула гладь озера. Воздух с утра был чистым, подобно роднику освежающему.
Ополченцев князь нагнал на марше. Вятичи шли отряд за отрядом со своими старшими. Завидев великого князя, кланялись, что-то говорили, но Иван не прислушивался.
Поскрипывая, тянулся гружёный обоз. И снова шли пермяки и вятичи. Наконец молодой князь нагнал дворянскую сотню. Они ехали по трое в ряд, все в кольчатых рубахах, в железных шлемах.
Саньку увидел в первой тройке, а впереди рослый ратник вёз червлёный стяг. Заметив князя, Санька выехал из строя.
– Здрав будь, великий князь. Воевод повидать едешь?
– Экий ты, Санька, непонятливый. Тебя увидеть приехал. Теперь не скоро в Москву воротишься.
Они ехали стремя в стремя, продолжая переговариваться. Рослые, не скажешь, что пятнадцатое лето на свете живут.
Князь был без брони, в лёгком кафтане, поверх которого накинут опашень [22] , а голова непокрыта, волосы по плечам рассыпались.
Смотрит Иван на Саньку, а тот время от времени на товарищей по сотне поглядывает, потом снова на великого князя взгляд переводит. Говорит:
22
Опашень – старинная долгополая летняя одежда с короткими широкими рукавами.
– Из Вятки на Двину пойдём, воевода Борис Матвеевич Тютчев сказывал, так что в Москву не скоро ворочусь, ты прав. Да и не на прогулку выступили, не на блины к новгородцам званы. Новгород орешек крепкий.
– Это так, – согласился Иван, – по первой поездке запомнились ожерелья Великого Новгорода, его стены и башни. Думаю, не вскорости одолеем их.
Придержали коней. Передовой отряд, сверкая броней, выехал на возвышенность. С ним и воевода Слепец-Тютчев.
– Расстаёмся, Санька, удачи тебе.