Властимир

Романова Галина Львовна

— А что те, — рванулся он встать, — что гнались за мной?

Одиночки-изгои, что покидают род и живут в лесах, надеясь только на себя, обычно не связываются с варягами и вообще с теми, кто сильнее их. А у хозяина дома ребенок и жена молодая, он должен вдвойне бояться варягов. Но женщина снова спокойно взялась за веретено.

— Их муж мой увел, — объяснила она между делом. — Тебя — в дом, коня — в стойло, а сам в леса ушел. Под утро только вернулся. Осмотрел тебя и сразу сына куда-то услал. Дело было на рассвете, а сейчас время за полдень,

а сына все нет.

Она отложила работу и поднялась готовить обед. Буян следил за ней и спросил:

— А где муж твой?

— На дворе, ладит что-то. Позвать ли?

— Нет, не надо…

В это время в зыбке заплакал ребенок. Женщина склонилась к детке, укачивая и сунув хлебный мякиш в соске из чистой льняной тряпицы.

— Сын? — спросил Буян.

— Дочь, — с нежностью ответила женщина и сама спросила — А ты женат ли?

— Один я.

Послышались шаги, и, распахнув дверь уверенным движением, вошел, слегка согнувшись, хозяин. Был он высок, плечист, едва не касался головой балок на потолке. Волосы были перетянуты шнурком, полуседая, ровно подстриженная борода лежала на груди. По виду он был слишком стар для такой молодой жены, но его живые глаза смотрели пристально и молодо. Двигаясь легко, как юноша, он подошел к лежащему Буяну и кивнул ему:

— Ну здрав буди! Раз очнулся — значит, выживешь. Имя мне Чистомысл. Живу я здесь, но в молодости везде побывал, по всей земле, где наш язык звучит… А ты кто и откуда, добрый молодец, гусляр-певец?

Услышав эти слова, Буян утратил весь страх, какой еще оставался в нем.

— А как ты узнал, что я гусляр? — воскликнул он. — Я же слова не сказал!..

— Зато гусли с собой вез, — возразил Чистомысл.

Буян улыбнулся. Голосом своим и гуслями он гордился, как не всякий гордится золотой казной и воинской выучкой — то и другое можно обрести, а голос в человеке с рождения заложен.

— Так откуда ты, гусляр? — спросил хозяин.

— Имя мне — Буян. Я из Новгорода, что стоит на берегу Ильмень-озера и Волхов-реки.

— Город я знаю — торг там велик, сам видел. Много там купцов, гостей, да-а… Богат и славен твой Новгород. Гусляры да песельники там отменные, слышал, ведаю… Но чтобы Новгород гусляра в такие дали мещерские загнал — впервые слышу.

— То не он меня, то я сам себя, — поспешил открыть правду гостеприимным хозяевам Буян. — О прошлом годе смута была в городе — против варягов народ вышел, Вадим Храбрый его вел.

— Ну а ты чего?

— Так ведь он отец мне! — воскликнул Буян. — Не мог я отца отвергнуть, за ним пошел до конца… Или ты ничего не слыхал о том?

— Как же, — степенно кивнул Чистомысл, оглаживая бороду. — Знавал я Вадима. И ты сын ему? Не поверил бы!.. Я, помню, еще советовал ему не лезть на рожон, а он, вишь, не сдержался! Где он теперь?

Буян опустил голову:

— Погиб в последнем бою. После того нас уж только гнали и били. Мало кто ушел.

— А ты спасся?

Буян зарделся и потупился, поймав внимательный понимающий взгляд Чистомысла.

— На

сеновале у одной вдовы три дня прятался, — тихо ответил он.

Волхв, ухмыльнувшись, тронул его руку:

— Видать, за красоту…

Багровый румянец, заливший нежные, как у девушки, щеки Буяна, подтвердил его догадку. Гусляр отвернулся к стене, но тут же повернулся опять, услышав голос хозяина:

— Дай-ка, осмотрю тебя.

Волхв провел руками над плечами гусляра, взяв в ладони, подержал голову, слегка сдавил руки. Лицо его осветилось обнадеживающей улыбкой, и Буян спросил:

— Я здоров?

— А как ты сам-то чувствуешь себя?

— Здоров, только…

Буян рванулся было откинуть медвежью шкуру и, привстав, свесить ноги с лавки, но рука не слушалась. Он попробовал еще и с ужасом обнаружил, что не только поднять руку — и пальцем шевельнуть ему не по силам. Он мог двигать только головой, но и то в шее что-то болело при каждом движении. В страхе он попытался вновь приподняться, но не чуял ни кусочка своего тела. Оно было словно чужое.

Чистомысл молча смотрел на него и, когда Буян обратил в его сторону испуганный взор, спросил участливо:

— Что, не получается?

— Не могу, — выдохнул Буян. — Руки как не мои, ног не чую… Что мне делать теперь?

Голос его сорвался, он зажмурился, выдавливая из-под длинных ресниц слезы. В его годы вот так остаться калекой без дома и семьи, на руках у чужих людей вечным нахлебником! Лучше б уж зарубили тогда варяги! На что он спасал жизнь? Чтобы только мучиться?

Чистомысл тайно проник в мечущиеся, как звери в кольце огня, мысли гусляра. Слаб человек, малый недуг его пугает, любое препятствие страшит, а того не знает он, что в нем самом сил не считано. Если решится выпустить их на волю, горы свернет. Да только слаб человек, всего боится.

Он протянул руку и ласково погладил Буяна по голове. Тот открыл глаза. Влажные ресницы его казались еще длиннее.

— Ничего, — тихо и уверенно, словно отец сыну, молвил Чистомысл, — это все пройдет. Ты мне доверился, когда в ворота постучал, и я тебя не обманул — погоня твоя в болотах заплутала, кто твоей погибели взалкал, сам смерть нашел. Так доверься мне еще раз.

— Ты меня вылечишь?

— Вылечу. И сам научу раны исцелять. И еще многому и многому смогу обучить, коли радивым учеником окажешься.

— Я что хочешь сделаю, тебя вместо отца стану почитать, только помоги поскорее, — взмолился Буян. — Нельзя мне таким жить, не для чего!

— Смысл во всякой жизни найти можно, — строго сказал волхв. — Но тебе я помогу… Вот только сын мой вернется.

— Что-то давно его нет, — откликнулась от печи женщина. Все это время она хлопотала по хозяйству, не вмешиваясь в разговор мужчин. — Я уж все сготовила…

Чистомысл прикрыл глаза, нахмурился, сжимая кулаки на коленях.

— Идет он, — сказал негромко. — У ворот уж… Встречай, мать! Что-то быстро вернулся, как бы пустой не пришел!