Властители и судьбы
Шрифт:
Это я внедрил в человека надежду, впервые за много тысячелетий. Это я укротил дикого быка, вовлек его в ярмо, чтобы люди пользовались им, обрабатывая почву. Это я изобрел первый корабль и увенчал его парусом, чтобы человек востока и юга имел возможность общенья. Это я внушил человеку счет, чтение и письменность, приобщил к искусствам, о чем и не подозревал человек, тысячи лет прозябая. Это я познакомил человека с металлом, с его добычей и обработкой. Это я показал человеку лекарственную мощь растений, и человек преодолел болезни.
Все это я осуществил именем твоим, Зевс, и
Так во веки веков: титан, помогающий богу в борьбе за власть, искренен и опасен. У него слишком много деяний, а это — опасно: бог, возведенный во владыки, желает, чтобы ему не только приписывали деяния, но и внушали, что эти деяния он совершает самостоятельно.
Так покарал ты меня, Зевс!
Только не увлекайся, тучегонитель!
Ты справедлив: за все, что я совершил именем твоим, — позор мне и цепи!
Нехотя приковывает Гефест Прометея к скале.
Нехотя и плача:
— Глубокая скорбь угнетает меня, Прометей!
Старается Гефест расположить руки титана поудобнее на скале, чтобы стоять Прометею много веков у скалы — поудобнее.
Ни звука не издал Прометей, когда Гефест, поколебавшись, пронзил его грудь железным стержнем.
— Как я скорблю о тебе, Прометей! Но, если я не проделаю это, другой проделает, а меня принудят скорбеть о самом себе.
Медея и Скиф наблюдали, как суетен Гефест, как искренне поражен скорбью, хотя слова его — высокопарны.
Отговаривал Скиф Медею от этого зрелища, но как женщину отговоришь?
— Дело исполнено, Зевс! Порадуйся, отец! — Гефест яростно сошвырнул молот со скалы.
Но раздался вкрадчивый голос владыки:
— Ты обязан был отложить молот. Почему — отшвырнул? Как разъяснить это движение? Не протест ли?
Гефест высморкался, выгадывая время.
— Я утомился, работая молотом. Отдохну, сходя со скалы.
На Олимпе, очевидно, удовлетворены. Во всяком случае, Олимп молчит. Зевс видел, что действительно Гефест утомился нести молот на плече, еще поднимаясь на скалу, он привязал к молоту веревку и поднимался, волоча его.
Кровь падала на раскаленные камни, камни забрызгивая; затвердевала, пузырилась, крошась.
Медея и Скиф приблизились к титану. Медея ухватила бурдюк с вином. Она приложила палец к веку Прометея. Титан приподнял веки.
— Мы принесли тебе пищу. Хорошая пища: зеленый лук и шашлыки бараньи, горный чеснок и вино из винограда.
Прометей рассмеялся:
— Варвары, наивные безумцы, я благодарен, однако — уходите. Уходите, не возвращаясь.
Когда легендарный корабль «Арго» подплывал к побережью Колхиды, над парусами проплыл орел. Это был орел Зевса. Он деловито направлялся клевать печень Прометея. Печень орел клевал бесподобно, а направление на Кавказ определять не обучился. Впереди орла летел почтовый голубь, указывающий направление.
Аргонавты увидели орла, и благородный Теламон воскликнул:
— Мы освободим Прометея!
Промолчал Язон.
Клитий высокомерно приподнял подбородок. Он опроверг Теламона, продолжив якобы его восклицание:
— …чтобы обессмыслить наш легендарный
Он всегда был прав, этот Клитий.
Он всегда произносил до того справедливые и честные слова, что выслушивать его было больно.
III. ГЛАВА КОЛХИДЫ
Постарался Дедал. Дворец Эету он соорудил в форме девятиконечной звезды. На остриях звезды — башни из белого известняка, они треугольны, четырехугольны, пирамидальны. Кварцевые прослойки в известняке мерцают зеленью. Стены — из целых плит красного гранита. Прогал для ворот облицован эллинским мрамором, ворота окованы медью. От ворот восемнадцать колонн белого мрамора — в два ряда — образовывают портик. Остановились возле одной из колонн, остановились слева и справа, увенчанные бляхами — на локтях, на коленях и на груди. Бляхи позвякивали. Восемнадцать фонтанов — около каждой колонны. В струях подпрыгивали разноцветные рыбки; цветы, громадные и только красные, росли прямо из мраморных колонн.
Ничему приучился не удивляться Язон, однако любопытствовал.
Он заложил руку за голову, поджидая Эета, заткнув за пояс посох мира — трость из кости слона, украшенную у рукоятки резными виноградными гроздьями, колосьями злаков.
Так в первый раз увидела Язона Медея.
Герой напоминал статую, какими Дедал оккупировал Колхиду, только это была загорелая статуя, со смышлеными глазами, движущимися мускулами. В Колхиде таких юношей — не попадалось.
Появился Зет. Вернее, не Зет, а носилки, несомые двенадцатью обнаженными рабынями (ни фигового листочка, — первый удар по воображению иноземца). Все внимание Язона переключилось на рабынь. Заранее подготовленные слова приветствия улетучились.
А Зет был старичок тщедушный, как былинка, на бледно-зеленом стебельке его тельца не произрастало ни волоска. Когда созревала необходимость появиться, Зет появлялся на носилках под многоугольным балдахином. Под балдахином он приспособил медный рупор, преобразовывающий хилые звуки речи царя в мощные.
— Иноземец! — взревел балдахин.
Язон мысленно представил человека, обладающего таким голосом, и ему стало плохо. Чтобы сосредоточиться, направил Язон оба корабля своих глаз по розовым изгибам тел двенадцати рабынь, однако не сосредоточился, наоборот — более рассеялся.
— Давай сюда свою палочку! — проревел голос.
Из-под балдахина высунулась железная рука (Дедал две недели трудился над изготовлением руки), рука сжала трость, и трость рассыпалась, как оброненный букет маленьких цветов. Не трус был эллин, а улыбался кисло, припоминая мучительно свою тираду — приветствие, тщательно заученное на корабле.
— Твое неподражаемое царство… Твое царственное неподражайство… — промямлил герой.
Балдахин загрохотал, как пятнадцать колесниц:
— Положи, эллин, изощренный язык свой на плечо свое. Пускай язык отдышится чуть-чуть. Сегодня, когда солнце начнет заходить, когда оно будет различимо над землей на высоте, не превышающей рост царя Эета, забирай своих разбойников и приходи во дворец. Устрою пир.