Вместо смерти
Шрифт:
– Не сказать, а показать.
Они прошли в кабинет Евгения Борисовича; усевшись на свое место и усадив гостя напротив, тот открыл сейф, вынул бутылку коньяку, сказал про него: - Это потом, - открыл ключом трейзер, вытащил тряпицу, в которой что-то звякало и, расположив на столе, ее развернул.
В тряпице были снарядные осколки.
– Сын, он в Афгане полковым врачом служил, говорит, что они, скорее всего от «Града».
– Интересные шляпки носила буржуазия, - только и мог сказать Петров. Никто и никогда не смог бы поверить в то, что слепой восьмидесяти двух летний старик с удаленными селезенкой, желчным пузырем, не вполне залеченным переломом шейки бедра и половиной
– Может, на артиллерийский полигон пробрался, и его – того? – задумался вслух Василий Павлович.
– Он насквозь пропитан пороховыми газами, он в пятом или шестом своем сражении погиб, - сказал Евгений Борисович, разливая коньяк. – Понятно, где…
Они, думая о своем и общем выпили, закусили шоколадом, затем дружескими глазами уставились друг на друга.
– Ты что так смотришь? – спросил Василий Павлович.
– Так же, как и ты смотрю. Это же так здорово сдохнуть на волейбольной площадке, охотясь на большую белую рыбу или просто в бою… Оставь-ка мне телефончик, а? Может, и мне «Град» понадобится на старость лет...
– Не надо об этом. Живи, пока живется, – ответил Василий Павлович и указал глазами на бутылку коньяка, нетерпеливо их ждавшую.
6.
В назначенное время он был на кладбище. Владимир Васильевич Веретенников выглядел в гробу как счастливый лауреат Государственных премий, профессор, воспитавший 13 кандидатов наук и 5 докторов. Он был румян и счастлив, и родственники, поналетевшие из США и прочих Европ, не могли им нарадоваться. Если он такой румяный, значит, их молитвы достигали ушей Всевышнего, и Тот заботился об их отце и дедушке, не давал ему страдать и переносить крайнее в одиночестве…
Бравый вид Владимира Васильевича поднял настроение Петрова. Как говаривал Зигмунд Фрейд, смерть ваших родственников, знакомых и вообще людей, это жизнь еще живущих, и Василий Павлович, радовался, что пока жив, радовался, что обогнал Веретенникова, на данном отрезке обогнал. Обогнал, хотя Владимир Васильевич прожил пока в общем счете на 30 лет больше, а ему, Василию Павловичу, предстоит химическая либо хирургическая кастрация.
На удивление Ани и Василия Павловича на церемонии народу собралось много, и некоторые были в камуфляже.
– Его сослуживцы! – догадался Петров, и стал высматривать среди них человека, который расскажет ему все. Он нашел его. Подошел со своим располагающим видом к пареньку лет двадцати или чуть больше, сказал:
– Этот Владимира Васильевича Веретенников был мой товарищ, мы были близки тридцать лет.
Паренек посмотрел на Петрова и сказал с малороссийским акцентом:
– А я знал его всего неделю… Но, уверен, что знаю его лучше вас, его жены, американских детей и внуков, - посмотрел на последних с неприязнью.
– Так близко можно узнать человека только на войне. Пойдемте в чебуречную, когда это кончится.
– Пойдемте. Только вы мне покажете потом, где Курский вокзал?
– Покажу и провожу. Вы знаете, что перед отъездом Владимир Васильевич сломал себе в туалете головку бедра? Как же он воевал?
– Как никто.
Засели они в «Советской» чебуречной на Тишинке. Выпили по сто водки, поели чебуреков.
Парень, его звали Володя, опьянел быстро, и стал рассказывать без принуждения:
– Когда его привезли, слепого, беспомощного, он сразу потребовал свою дальнобойную пушку, ну, за которую Госпремию получил. Ну, поискали на складах, нашли, привезли. Это было кино! Он сразу прозрел типа. Ему с нею и зенки были не нужны, так ее знал. Ощупал, обнюхал, сказал, что надо с нею сделать, потом отволокли его к командиру, чтоб он расчет себе вытребовать. Ну, чтоб его и снаряды кто-то
– Что-то знакомое, не разберу еще, - говорил нам Владимир Васильевич. – Петро что ли, Кравчук? Мы с ним до самого Берлина шли. Злой был, противотанковое ружье с собой возил, хотя их к тому времени сняли с вооружения. И после ужина шел в окопы, фрицев стрелять, весело ему было, нравилось, как противотанковая пуля фашиста надвое рубила. А может Дмитро, то есть Дмитрий Бондаренко, мы с ним эту пушку ладили? А сколько раз друг друга на фронтовых испытаниях спасли? Сколько раз считали, ни разу не сходилось…
Так и не угадал он. Но точно был уверен, что против него стояли Петро или Дмитро, стояли с охранением из свидомых. Они, то есть один из них, точно понял, кто супротив стоит, ведь они не только пушки строили, но и тактику и стратегию артиллерийского боя разрабатывали. В общем, не знаю, как, но не стали они в командира своего стрелять, а дали себя загубить вместе с охранением. Это я так считаю. А Владимира Васильевича убили тупо. Подогнали бандеровцы несколько «Градов» и лупанули в одно место. Перед отправкой в Москву Владимира Васильевича прибрали, осколки вынули и тому подобное. А мне от них выговор потом – я осколки эти в гроб положил, для супруги и детей его сволочных, а меня за это домой отправили.
Володя быстро опьянел, хотя и ел много. Петров ему искренне завидовал – сам он уже не мог так много есть и напиваться. Узнав, что у Володи все есть, включая любящую жену и детей, и что помощи ему не требуется никакой, он посадил его в такси, и остался один. Ему надо было побыть одному, чтобы все понять или, по-крайней мере, составить удобоваримую картину мира, в котором он вдруг очутился, послушав очевидца.
7.
Он шел по московским весенним бульварам весь в компоте из химической кастрации, буйной не по времени зелени, стройных фигурок девушек, видя перед собой довольное лицо Владимира Васильевича Веретенникова. Он знал: все, что он видит и наблюдает – это жизнь, никем не нарисованная и не поставленная, не выдуманная, а натуральная, и другой жизни нет, даже на другом конце света. Нет жизни без Вани Андерсена, Веретенникова и той медсестры в роскошном бюстгальтере, пахнувшем цветущей женщиной. Нет жизни без той женщины с клюкой и серым лицом. Нет жизни без больных раком желудка, без кровоизлияний в мозг, аневризм, инфарктов, ампутаций кишечника. Ему абсолютно не на что было жаловаться, у него все в жизни было, кроме злостной болезни и боли умирания, он везде побывал, его трудно было чем-нибудь удивить. Все было бы просто замечательно, если бы не эти последние месяцы жизни и объявленный срок, глаза родных, мечтающих об освобождении от напасти. Восьмидесятилетние люди живут хорошо, некоторые даже прекрасно, и потому живут прекрасно, потому что на свете полно девяностолетних людей и девяносто пятилетних, и даже столетних. Они живут хорошо, потому что срок им не объявлен, у них нет рака, лишь давление и храп, способный остановить дыхание. А у него срок. Его надо протянуть… Протянуть… Прожить. Не видеть воочию, как его вещи выносят на свалку. Этот любимый костюм, другую одежду, матрас, который так долго подбирался, потому что от других болела спина. А эти люди из «Тайной группы» предлагают ему не протянуть этот срок, а пробежать на одном вздохе…