Вне закона
Шрифт:
Кто-то тряс меня. Все же, все мои кости казались вылетевшими из суставов. Я поднял оглохшую голову от сжатого плеча и ощупал себя. Земля передо мной была покрыта странным, зеленоватым мерцанием, пулемет лежал перевернутый и засыпанный грязью, вся земля была разорвана. Там один двигался, а другой лежал на спине. Я пополз туда. Гольке суетился у лежащего, наполовину разогнувшись. Там лежал Бестманн. Из его груди текло что-то красное, он слабо поднял руку. Грязное лицо было зеленовато-бледным, и над синими, тонкими губами скопилась пузырчатая, красная пена. Рука снова упала, и я устало опустил голову на землю и немедленно застыдился, но Гольке снова попытался молча установить пулемет, и мне нужно было ему в этом помочь.
Но теперь сзади началась цепь глухих взрывов. Над нами шипело и бурлило, заставляло воздух яростно греметь и затем било впереди у угла леса. Шесть разрывов поднялись с глухим грохотом, смешали свой дым в огромное темное облако, которое медленно и тяжело
Итак, Бестманн был мертв? Я робко взглянул на него. Дождь постепенно проник мне до кожи, одежда висела на моем теле как мокрые тряпки. Но и моя собственная кожа казалась мне отвратительно морщинистой и мягкой, и, наверняка только влажность заставляла меня внезапно застучать зубами. Гольке накрыл труп брезентом, и я лег за пулемет. Я быстро нагибал голову, когда там снова загремели выстрелы, но теперь эстонцы уже пытались нащупать нашу батарею, и снаряды выли поверх нас.
Мы пролежали так целый день. Время от времени нас обстреливали из пушек, и иногда отвратительная пулеметная очередь брызгала у нас мимо ушей. Эстонцев мы едва ли могли видеть; только однажды я увидел в оптический прицел на противоположной опушке леса за тонкими полосами земли их каски в форме тарелки. К вечеру огонь с обеих сторон усилился. Сахарный завод загорелся и освещал предполье. Мы прилежно работали над обустройством наших пулеметных гнезд.
Прибыли подносчики пищи, они прокрадывались от одного гнезда к другому и рассказывали, что эстонцы атаковали водопроводные станции Риги и перекрыли воду для города.
Снова начался дождь. Унтер-офицер Шмитц перебрался ко мне; он был горнорабочим из Рурской области, мы курили и беседовали. Через некоторое время прибыл и лейтенант Кай. Он сказал, что пока в роте семь погибших. В Риге опасаются беспорядков. Теперь мы находились на самом незащищенном участке фронта, между двумя озерами, у моста, который открыл бы эстонцам самый легкий и прямой доступ в город. За нами не было никаких резервов, только артиллерия. Мы сидели на корточках в нашей дыре, залитые грязью и промокшие, и пристально смотрели вперед.
Лейтенант Кай говорил: — Теперь мы лежим здесь, в тонкой линии, загнанные в этот проклятый угол мира. Теперь это последний кусочек немецкого фронта, который был когда-то настолько длинен, что он огораживал всю Среднюю Европу и еще чуть больше, который начинался когда-то у Ла-Манша во Фландрии и тянулся до Швейцарии, и от Швейцарии шел через Альпы, в Верхнюю Италию, и оттуда через Карст до Греции, а оттуда к Черному морю вплоть до Крыма, до Кавказа и сквозь всю Россию до Ревеля. И это не считая разбросанные фронты во всех частях света, и мы — это их остаток. Он замолчал, и мы молчали. Лейтенант Кай говорил: — Там позади теперь лежит Рига. Это, все-таки, немецкий город, основанный немцами и построенный и населенный ими. Жаль, что вы не видели дом с черными головами и церковь Святого Петра. Мост через Дюну называется Любекским мостом и построен саперами Восьмой армии. Но этот немецкий город, все-таки, никогда не принадлежал Германской империи. Теперь он принадлежит к Германской империи? Нет, теперь он — столица Латвии, и мы, если угодно, латвийские граждане. То есть, собственно, мы — немецкие солдаты, солдаты Германской республики. То есть, собственно, ее еще вообще нет, Германской республики; они там в Веймаре еще не готовы, и мирный договор тоже не готов. То есть, собственно, он, пожалуй, уже готов. В основных чертах он был готов, наверное, еще в 1914 году. При этом только у нас не было права голоса. И Германская республика тоже будет выглядеть таким же образом, что каждый заметит, в какой малой степени у нас при этом будет право голоса. Во всяком случае, мы лежим здесь, последний кусочек немецкого фронта, и у мира было бы удовольствие видеть его, если бы видеть его было бы удовольствием. Мы немецкие солдаты, которые номинально немецкими солдатами не являемся, и защищаем немецкий город, который номинально не является немецким городом. И там латыши, и эстонцы, и англичане, и большевики — замечу, между прочим, из всей этой банды большевики для меня даже самые симпатичные — и дальше на юге, там поляки и чехи, и еще дальше — ах, ну вы, конечно, и сами знаете. В Веймаре они как раз совещаются по поводу налога на спички, или о том, хотят ли они в будущем поднимать чёрно-красно-золотой флаг или старые славные цвета, как я позволил бы себе сказать, я этого точно не знаю, да мне это и абсолютно все равно. Ну, и мы удерживаем позицию. Но, пожалуй, мы не сможем долго удерживать ее. Найдется ли у вас сигарета для меня, фенрих? Спасибо.
Лейтенант Кай протер монокль, сильно обрызганный мелким дождем. Шмитц непоколебимо курил свою трубку и говорил: — Здесь они не пройдут.
Внезапно Гольке запустил сигнальную ракету. Мы пристально выглядывали над краем траншеи. Лощина лежала в магическом, призрачно дрожащем свете, в котором любая тень на долгое время изменялась. По-видимому, батарея позади поняла сигнальную
Шмитц курил свою трубку и говорил: — Здесь они не пройдут. И я хочу сказать вам, господин лейтенант, что даже если нам и придется оставить здесь фронт, во что я не верю, или если нам даже придется покинуть город, во что я тоже не верю, то мы и тогда все равно еще будем существовать. Мы все еще есть, господин лейтенант, и мы будем также всегда. В конце концов, это все равно, где мы стоим. Также возможно, что мы должны будем однажды уйти из Курляндии, я не верю, но возможно. Также возможно, что однажды рота Гамбург разойдется в разные стороны. Поэтому мы все еще существуем. Они там, в Париже могут совещаться, сколько хотят, и о чем они там болтают в Веймаре, это нас еще меньше касается. Во всяком случае, мы еще есть, мы все, и до тех пор, пока мы есть, мы не успокоимся. Тогда продолжим борьбу где-то в другом месте. Не похоже на то, что нами не воспользуются еще в течение следующих лет. И я говорю это вам, господин лейтенант, если мы здесь ничего не добьемся, или мы придем в Германию и там тоже ничего не добьемся, то это всегда будет продолжаться так, и господа, которые отъели себе толстое брюхо до войны за наш счет, и толстое брюхо во время войны за счет нашей крови и после войны такое же толстое брюхо, как и раньше — вы помните, господин лейтенант, в Веймаре?
— если буржуазия и большие господа дальше будут думать, что могут хорошо зарабатывать на нашей шкуре — и Германия их чертовски мало волнует, нет, они и не подумают о ней — то я тут со своей стороны знаю, что я делаю, и я думаю, вы, господин лейтенант, знаете это, и фенрих тоже знает. — Шмитц, да вы спартаковец, — сказал лейтенант Кай. И Шмитц сказал равнодушно: — И это тоже, если уже будет нужно.
Я повернулся немного испуганно, но другие лежали в своих дырах и спали. Только Гольке стоял на посту, и правильно, он повернулся и сказал Каю: — Во всяком случае, точно не ради спокойствия и порядка; он ухмыльнулся и смотрел снова вперед.
Кай сказал озабоченно: — Я это понимаю. Но просто так нам тоже не помочь. Вы, Шмитц, горнорабочий, а я был когда-то студентом. Почему же я здесь? Я тоже мог бы думать о своей карьере и о моем продвижении вперед и о моем благополучии. Почему, черт побери, я все же сижу здесь? Потому что мне на все это наплевать, потому что меня прямо-таки тошнит, потому что я чувствую, три тысячи чертей, что это здесь важнее, чем зубрить параграфы и оформлять разводы и напоминать людям, которые не могут оплатить свои счета зубному врачу. Потому что я знаю, к чертям собачьим, что настоящее решение войны еще не принято, еще не может быть принято, и потому что я знаю, что я не могу быть хуже, чем четыре тысячи погибших из моего прежнего полка, и так как я знаю — ах, ребята, я совсем ничего не знаю, только, что именно нам придется тут расплачиваться, и что это наша судьба, и что я готов ее исполнить.
— Да, в этой истории мы точно вылетим в трубу, — сказал Шмитц, и тогда мы замолчали.
Мы четыре дня оставались на этой позиции у Егельзее. В течение этих четырех дней нас сильно обстреливали, день ото дня больше. Лес перед нами, казалось, до краев был заполнен войсками; мы постепенно отметили двенадцать батарей, стрелявших по нам. Мы построили себе превосходное пулеметное гнездо, но нам часто приходилось снова хвататься за лопаты и устранять повреждения, которые нанес нам огонь. Только по ночам добирались до передовой подносчики пищи, и за эти четыре дня рота потеряла погибшими двенадцать человек. Склон к речке был нашпигован воронками, и утром там цвели странные кусты, которые создавал беспрерывный огонь. Все же и лес по ту сторону низменности медленно разрывался. Иногда в треск разрывов вмешивались необычно глухие и бухающие взрывы, тогда один обычно кричал: — Газы!; но кричать так было совсем не нужно, потому что мы и так видели, что это газы, и у нас не было противогазов; мы опускали носовые платки в бачки с водой для охлаждения пулеметов и завязывали их перед ртом и носом.