Вне закона
Шрифт:
Мы отправились защищать границу, а захватили провинцию. Мы думали, Германия должна простираться настолько, насколько хватает ее силы. Мы были полны решительности удержать эту провинцию, выполнить обязательство, которого с мрачным правом требовала кровь наших павших. Теперь Прибалтика, так как она была опасна для победителей, стала немецким шансом. Мы хотели воспользоваться им.
Антанта приказала освободить Прибалтику. Мы услышали об этом, и мы смеялись. Тогда немецкое правительство приказало вывести несколько воинских частей. Мы посчитали это трюком Носке, который хотел обмануть союзников, или с искусным маневром пытался обезвредить требование ругающихся Независимых в Национальном собрании. Потом мы узнали, что с эстонского фронта
Мы были убеждены, что это не было правдой; так как, если уже и нужно было что-то расформировывать, то для этого было полно непригодных гарнизонов. Затем сообщалось, что правительство категорически требует нашего возвращения в Германию и угрожает лишением денежного довольствия. Мы думали, что этого не может быть, так как правительство ведь признало наши требования к Латвии и права на поселение, и благоприятствовало им. Наконец, начали говорить, что Германия любой ценой должна уступить желанию Антанты. Все же, все слухи, которые проникали к нам из империи, подтверждали, что Германия ни за что не подпишет мирный договор.
Внезапно в те глухие летние дни в Олаи — дни, которые находятся между двумя временами и между двумя порядками — мы больше не чувствовали себя на краю немецкой судьбы, мы были вихрем затянуты в клубок неминуемых вопросов.
Однажды мы сидели, в начале перемирия, в блокгаузе лейтенанта Вута. Шлаге-тер зашел к нему в гости, мы обсуждали возможности поселения в этой стране. Вут хотел купить себе крестьянскую усадьбу и пилораму под Бад-Бальдоном — там еще были латыши. И тут лейтенант Кай вошел в комнату и поспешно произнес в табачном дыму: — Германия подписала мирный договор!
На мгновение все стало тихо, настолько тихо, что помещение почти загремело, когда Шлагетер встал. Он держал дверную ручку в руке и бормотал: — Так-так, Германия подписала…, он остановился, неподвижно посмотрел прямо и сказал тогда, со злостью в голосе: — Я думаю, какое нам, в конце концов, до этого дело? И он так дернул дверь, что все помещение задрожало, и вышел прочь.
Мы испугались. Мы выслушали это и испугались того, как мало, в принципе, нас все это касалось. Мы испугались с тем ледяным, отрезвляющим щекотанием в мозге, которое появляется всегда, когда отсутствует страх в сердце. Разве это известие звучало не так, как будто оно пришло из далекой, чужой страны, которая там позади изнемогает от паров голода, лжи и насилия перед неумолимым? Страна где-то там позади, серая, и усталая, и проклятая, вечно пребывающая в мрачном забытьи под промозглым, хмурым покрывалом ноябрьских дней, страна, как пустое пятно на географической карте, на котором рука топографа никак не может решиться обозначить города и деревни, и реки и границы, неуклюжая, пассивная страна, страна без действительности — как? Какое мы можем иметь отношение к этой стране?
Мы смотрели друг на друга, дрожа, как от холода. Мы вдруг почувствовали холод невыразимого одиночества. Мы верили, что страна никогда не увольняла нас, что она связывала нас с неразрушимым потоком, что она питала наши тайные желания, и давала оправдание нашему поведению. Теперь все заканчивалось. Подпись освобождала нас. На вокзале в Митау ворчливо стояли солдаты 1-го Курляндского пехотного полка. Было 24 августа 1919 года. Первый транспорт согласно с отвращением и неохотно воспринятому приказу должен был отправиться домой
Внезапно возникло движение у заграждения. Большой, загорелый офицер вышел на платформу. На его шее блестел орден Pour le merite («За заслуги»). Это был командир Железной дивизии, майор Бишофф. Он посмотрел на поезд, солдаты столпились вокруг него, ведомые глухой надеждой. Офицеры присоединялись. Майор поднял руку.
— Я запрещаю отправку Железной дивизии!
Это был бунт. Вероятно, имя Йорка промелькнуло в этот момент в мозгу этого человека. Мы провели в его честь вечером факельное шествие.
Тогда солдаты в Прибалтике пели походную песню, первый куплет которой начинался: «Мы — последние немцы, оставшиеся у врага». Теперь мы чувствовали себя как последние немцы вообще. Мы были почти благодарны правительству за то, что оно исключило нас из империи. Так как если связь была официально разорвана, то наши действия не могли обременять нас заботами Германии. Как мы действовали, так мы действовали бы в любом случае. Мы могли чувствовать себя не обязанными отечеству, так как мы больше не могли его уважать. Мы не могли уважать отечество, так как мы любили нацию. Приказ больше не удерживал нас вместе, нас больше не связывало жалование, и хлеб, и теплый аромат родины. Нас только вела смутно ощущаемая необходимость, нас подстегивал закон, от которого мы видели только тень. Теперь мы стояли в центре безумного вихря опасности. Теперь мы удерживали новое силовое поле, уровень надежды, свободный от балласта жалобной нужды, которая день за днем и шаг за шагом должна была связывать народ голодающих миллионов в хитро продуманные сети. Рассеявшиеся, отставшие от своих, отверженные, лишенные родины гёзы высоко держали свои факелы.
Мы были безумны. И мы знали, что мы были такими. Мы знали, что нас разорвет на куски объединенное ожесточение всех народов, которые как волны бились о нашу дерзкую ватагу. Все же, если у безумия когда-либо был свой метод, то это был он. Мы, наместники этой провинции для пока еще не рожденной нации, мы не хотели отказываться — в то время, когда отказ был требованием времени. Мы говорили «нет» Германии тех дней, так как у нас на языке уже было «да» к будущей Германии. Таким образом, наше безумие было упрямством. Мы хотели нести последствия этого упрямства. Мужчина не может больше ничего делать.
Перед каждым из нас встал вопрос, хотел ли он остаться или последовать приказу правительства. Первыми, которые отделились от нас, были патриотические корпуса. Для их старопрусски настроенных офицеров бунт всегда был бунтом. Затем следовали мародеры, сбежавшийся отовсюду, вооруженный сброд сомнительного происхождения, еще до последнего мгновения всюду выискивавшие чем бы поживиться, но боявшиеся ввязываться в жестокий последний бой. Исчезали тыловые части, полицейские роты, полевые жандармы. Только немногие казначеи проходили, не прихватив с собой кассы.
Затем с нами простился Ландесвер, Балтийское ополчение. Оно попало под командование английского офицера и отправилось на новосозданный латвийский фронт против большевиков.
У балтийцев речь шла о самом последнем. У них была только одна воля сохранить свое существование, не оказаться вынужденными разделить судьбу русских эмигрантов. Многие из нас шли туда, чтобы поприветствовать балтийцев еще раз. Там стояло в шеренгах все, что осталось от мужчин этого немецкого племени и могло носить оружие. Там стояли мальчики, с ремнями гимназистов вокруг еще тонких бедер и почти сгибаясь под грузом снаряжения, и рядом с ними стояли старики, ландмаршалы, дворяне — детские глаза под немецкой каской и изборожденные морщинами, худые лица. Они стояли молчаливо и с непоколебимым высокомерием и спасали своим горьким решением жалкую перспективу на жизнь под флагом своих бывших слуг.