Вне закона
Шрифт:
Хоффманн и я разбирали по буквам поверх голов возбужденно размахивающих руками людей одно из объявлений. — Слова, — сказал какой-то рабочий, — одни слова! и сплюнул насмешливо, однако, скрылся, когда увидел нас. Хоффманн читал и сказал тогда и ухмыльнулся мне со стороны: — Слова! и я заверил его, что как раз мы и должны придать этим словам смысл. И мы шли дальше и удивлялись, откуда вдруг черно-бело-красные маленькие банты появились в петлицах горожан и многочисленные ленточки кавалеров Железного креста; ведь это же именно эти самые люди только что отказали нам в квартирах?
Вут примчался и собирал свою роту; Бертольд, сообщил он нам поспешно, утром завтрашнего дня прибудет со своим батальоном.
— Господа, прошу выслушать, все проволочки и шатания теперь прекращаются. Офицерам впредь отдавать честь, понятно! — ив школе он на сегодняшнюю ночь устроил квартиру.
После возбужденной, бессонной ночи прибыл Бертольд. Он объяснил, что предоставил себя в распоряжение новому правительству. Гамбуржцы организовались под его командованием. Бертольд хотел через Гамбург, не ожидая приказа, непосредственно двинуться в Берлин. Но еще нужно было достать остаток оружия. Мне поручили из шести сломанных пулеметов, которые еще валялись повсюду в местечках и хуторах этой болотистой плодородной местности собрать как можно больше пригодных и взять их под свой контроль. Я сразу поскакал на лошади по этим местам. Сразу после полудня я вернулся назад с четырьмя приведенными в исправность пулеметами и тремя тысячами патронов, вставленных в ленты. Батальон стоял на рыночной площади, готовый к выступлению.
Но когда мы прибыли к вокзалу, там все было мертво и пусто. Кочегар вышел из депо, увидел нас, ухмыльнулся, выплюнул свой жевательный табак на рельсы, сказал: — Всеобщая забастовка, и исчез. Мы заняли вокзал, Бертольд искал специалистов, нашел двух человек в своем батальоне, которые раньше были железнодорожниками, и послал их в паровозное депо. Паровоз, который нашелся там, нужно было сначала растопить, потом началось дикое формирование состава, сопровождавшееся громким свистом, криками и смехом перегибавшихся через мост бастовавших железнодорожников.
Бертольд нервно ходил по платформе туда-сюда. На нем было синее штатское пальто, он отцепил звенящую саблю и стал вызывающе ее полировать. Мы сложили винтовки и ждали. В общем и целом нас было примерно четыреста человек.
Я купил стопку газет, сел напротив Вута в зале ожидания и читал. Кто такой был Капп, Вут не знал, но там было еще больше имен, Ягов, и Вангенхайм, и священник Трауб. Не многовато ли старых господ и старых имен, заметил я Ву-ту. Лютвиц — это тоже старый генерал. — В Прибалтике, — сказал я, — самым старшим, в конце концов, был Бишофф, молодой майор. — Я делаю ставку, сказал я Вуту, — на Эрхардта, ни на кого другого. Об Эрхардте я до тех пор едва ли что-то слышал, все же, он должен был быть молодым капитаном.
— Да наплевать, будь там старые имена, — сказал Вут, — это дело молодежи. И подумал и сказал: — Мы должны аннулировать революцию.
— Мы должны продолжить революцию! — сказал я и посмотрел на Вута, и подумал, как все-таки даже пять лет разницы в возрасте приводят к разнице во взглядах.
Поезд был готов; мы поднялись на него с шумом, заняли двери купе и паровоз с пулеметами и с песней поехали в темнеющий вечер.
Путч
Я не забуду никогда, как тени этого опускающегося дня лишили наш отъезд всей резкости. Вся сладость мира прибывала из круглого и мягкого мерцания леса, пробивалась из раскрывающихся почек берез, которые прижимались, дрожа, к железнодорожной насыпи. Земля останавливала дыхание, приглушенные песни звучали про себя в ней и долго еще парили в кустарниках, пока
Поезд остановился на открытом участке. Черные стены высоко окантованных домов стояли справа и слева от железнодорожной насыпи в угрожающей крутизне. Лейтенант Вут поспешно прошел вдоль поезда и сказал нам, что мы не можем двигаться дальше, так как на вокзале Харбурга путь прегражден. Тут уже прозвучала пронзительная команда: — Всем выйти. Мы должны были брать с собой только оружие, все снаряжение оставить в поезде. В Харбурге нужно было переночевать, на следующий день рано поутру было запланировано продолжение поездки, или, если бы поезд по-прежнему не мог ехать дальше через Харбург, пеший переход по мосту через Эльбу в Гамбург. Мы осторожно вытаскивали пулеметы из купе, карабкались, ругаясь и спотыкаясь, по острому щебню и по коварным шпалам, и добрались до шлагбаума, который перекрывал широкую дорогу. Здесь мы построились.
Скудные фонари освещали зеленым, бледным светом темную массу, над которой винтовки образовывали дикую полосу колючих теней. В луч света фонарей призрачно внезапно попало несколько штатских, которые испуганно сталкивались и как привидения снова исчезали в темноте. Весь темный фронт фасадов домов на улице демонстрировал только один единственный четырехугольный свет. Он парил очень высоко и очень нереально, почти в отрыве от какой-либо связи с землей, над нашими головами. Капитан Бертольд прошел мимо, дребезжа саблей, совсем один, и снова был проглочен мраком. Марш начался.
Этот город был враждебен. Мы еще видели спокойные поверхности болотистой плодородной земли, широкое зеркало реки, спокойствие осторожно раскинувшегося ландшафта. Здесь же в тесном пространстве нас ударяла одна вещь за другой, черные каменные массы вырастали из мостовой перед нами, уличные ущелья вырезали опасные дыры в окоченелой неподвижности, на каждом углу в засаде притаилась тайна. У нас не было впечатления, что мы идем мимо жилищ живых людей, нам казалось, что мы видим руины, огромные кучи мусора с голыми, закоптелыми, безжизненными стенами, выплевывающими стесняющий дыхание холод, нагроможденные камни за раздробляющимся фасадом из стекла, железа и штукатурки. Из подвалов, кажется, воняло, ни одна звезда не проникала своим светом через расколотое небо этих улиц. Мы дребезжали через испарение дыма, тумана и опасности, наши тени в заколдованном кругу скудных огней росли до ужасных демонов и снова испуганно уменьшались, наши шаги громыхали глухо, и было невозможно удерживать ровный шаг.
Впереди у первых отделений поднималось тонкое, хриплое пение. Но оно тут же снова умолкло, так как одно окно с шумом открылось, и тогда яркий, смертельный смех ударил по нашей колонне, смех, как насмешливый крик, как острая, отравленная стрела, которая просвистела по измученному воздуху и разбила невидимые жестяные стены. Это была женщина, которая смеялась так, нет, это был сам город или демоница этого города. Этот смех должен был быть убит, было невыносимо слышать его впредь. Мы должны были шуметь, петь, что у нас болело горло, и мы пели, все вместе и невпопад, и у меня была рука на портупее, кулак сжимал гранату, и я поймал себя на почти неукротимом желании дико бросить груз взрывчатки в открытое окно. Теперь они пели в такт, и мы огибали угол, войдя на улицу, на которой стояли деревья, более широкую улицу, с палисадниками и низкими домами.