Вне закона

Горчаков Овидий Александрович

— Эх, Лешка, Лешка, вскружила слава твою буйную головушку. Испортила тебя, Лешка, твоя жизнь, изуродовала…

Кухарченко сел, посмотрел на меня изумленно:

— Меня?! Жизнь изуродовала!? Ну, уж тут ты, друг ситцевый, загнул малость. Да ты за кого меня держишь, чегой-то качать права надумал? И кто ты такой, чтобы мне, мне, говорить про жизнь? Мне, малыш, двадцать три года, а я на сто лет старше тебя. Думаешь, мне стыдно, что я беспризорник, ширмач, босяк, урка, что я всего три класса прошел да коридор? Да я, ежели хотишь знать, горжусь этим. Что мне ваша грамотность и образование всякое! Пока ты, фрайер, восемнадцать лет готовился к жизни, я восемнадцать лет жил.

Я с тех пор, как помню себя, на заре туманной юности во взрослые вышел. Писать-читать сам научился. Ты географию взаперти, в четырех стенах изучал, а я эту географию из конца в конец зайцем под вагоном проехал. Ни отца, ни матери я не знал. Я на эти сопли-сантименты не способен. Деликатные чувства от брюха набитого да спанья мягкого получаются. А я жрал что попало и спал где попало и знал, что такое голодуха, — когда тебя за ручку нянька в школу водила. Я уж тогда все шалманы да воровские хазы в Минске облазил, с фармазонщиками знался, с домушниками, с жиганьем всяким, только на мокрое не ходил. Тебя небось никогда не лупили на базаре за то, что ты добывал себе обед в чужих карманах. Вот кончил ты школу — и что получается? Продержали тебя восемнадцать лет в темном погребе. Тебе только сейчас, лопуху, война мозги вправила, а что толку на войне от ваших аттестатов да дипломов? Все вы, чистенькие и образованные фрайера, инженеры, да бухгалтера, да легавые всякие, — кому подчиняетесь? Отряд у нас, поди, почти целиком из средних командиров состоит — кому они подчиняются, все эти лейтенанты и капитаны? Блатяге, урке, Лешке-атаману! Вот кому! А почему? Потому что он в жизни все прошел, Лешка-фулюган, из грязи в князи вылез. А до моей шмары вам дела нет. Тоже мне, учить жизни собрался, — «а плюс бе» несчастный!.. А ну хиляй отсюда!

Он вошел в азарт, и я внимательно, не перебивая, слушал его. «Так вот ты каков, Лешка-атаман!»

Наколка па груди, пронзенное стрелой и финкой сердце, на тыльной стороне ладони память о «шалманах» и детдомах. Но ведь со всем этим распрощался ты, «Лешка-фулюган», когда тебе было шестнадцать годков. Ведь потом ты работал слесарем в авторемонтных мастерских, водил трактор на строительстве Днепро-Бугского канала, а вернувшись в Минск, обкатывал машины. Не всю же жизнь тебя «блатяги» окружали! Видно, как и Баламут, ты просто влюблен в «блатной романтизм». Десантник Герентьев — тоже бывший беспризорник, а нет в этом толковом и мягком парнишке ничего блатного…

Кухарченко закурил и, пуская колечки дыма, снисходительно приспустив веки, поглядывал на меня.

— Вот я не комсомолец, не партийный — тебе это известно, — сказал он, — А почему меня, беспризорного жулика, в вашу комсомольскую часть, к диверсантам и разведчикам послали? Не знаешь? То-то! А потому, что умные люди понимают, что такой жиган, как я, любому трухляку-академику на войне сто очков вперед даст — тут геройство, смекалка нужны, а не дипломы всякие!.. На фронте это каждый мерекает, там блатяги — самый почетный народ! На «штрафниках» все держится..

«Нет, Алексей, — думал я, — ахинею ты несешь, и неумное убеждение твое в превосходстве блатных, «жиганья» над «фрайерами» ты сам всем своим поведением здесь опроверг, одним расстрелом Нади развеял!»

— Вот видишь? — Кухарченко подтянул к себе пиджак, дохнул на орден, стал полировать его рукавом пиджака. — И помяни мое слово — ты меня еще Героем, кавалером Золотой Звезды увидишь!

Если бы я высказал Алексею все, что на сердце накипело, — он бы ровным счетом ничего не понял. Я понимал это, но не сдержался:

А за расстрел Нади ты какой орден рассчитываешь получить?

Что; ты сказал, зараза? А ну повтори-ка еще

раз. Ну даешь! Это ты, шкет, с командующим так разговариваешь?! Як блысну!.. Мартышку из тебя сделаю!

Еще мгновение — и он сделал бы из меня мартышку. Но тут внезапно по Городищу разнесся крик:

— Тревога!

Ржавский бой

1

На взмыленных конях в лагерь примчались Щелкунов, Самарин, Баламут. С быстротой лесного пала облетела лагерь весть: Боровик и Милка — Иванов послал их под видом брата и сестры — побирушек на разведку немецко-полицейского стана в Ржавке — схвачены полицаями.

Их там, верно, бьют, пытают! — кричал с коня Баламут. — Скорей, на выручку!

Взревел мотор «гробницы». Разведчики спешно седлали свежих коней. Отряд уже строился под царь-дубом, а командир отряда, выйдя из штабного шалаша, гневно вопрошал:

— Эго что за партизанщина?! Кто здесь командует — я или Баламут?

Но вихрь, налетевший на Городище, подхватил с собой и Самсонова.

— Стройся в полном боевом!

— Перший взвод, в две шеренги становись!

«Сорок», Черный! Не будь жмотом, оставь покурить!

— Куда, кацо, лэзэшь? Твои дальше, кавказский ты человек, за санчастью!

— Смотри, бабский взвод — санитарки выстроились! Тоже с нами Милку выручать, а вон…

— Какого ты хрена в белую рубаху вырядился? Мишенью хочешь быть?..

— Сводку, малый, не слыхал? До боя б узнать.

— Взвод! Вперед два шага шагом марш!

— И какой дурак этих птенцов на такое послал? Иванов? Сам небось не сунулся.

— Кому РГД без запала?

— Зря их туда без всякой выучки послали!

— Бросай курить! Отставить разговоры!

— А-а-атряд! Смир-р-рно! Товарищ командир отряда…

— Брось курить! Мать твою…

— Вольно! Товарищи партизаны! Говорить много некогда и незачем. Сегодня нам вновь предстоит испытать свои силы. Я лично поведу вас в бой. Пора свести счеты с обнаглевшей полицией. Полицаи Ржавки захватили двух наших разведчиков: Милу… как ее фамилия?.. И Боровика. Самым юным нашим партизанам грозит смерть. И только мы, мы с вами, сможем спасти их нерасцветшие жизни. Сегодня вы пойдете в бой во имя святого закона товарищества! Родина гордится вами, партизаны! Пусть ваш карающий меч обрушится с прежней силой на головы подлых изменников! Смерть немецким прихвостням! Вперед, партизаны! На каждого из вас с надеждой смотрит наша великая Родина!

— И командующий боевой группой! — ухмыляясь, добавил к чересчур нарядным, пышным словам Самсонова Кухарченко. А-а-а-атряд! Напра-а-во! К выходу из лагеря ша-а-гом марш!

Мы прошли с Богдановым мимо санитарок. Не мне ли улыбнулась Алеся, не мне ли едва заметно, поправляя ремень санитарной сумки, махнула рукой?

На опушке леса к основному отряду примкнули партизаны Дзюбы, и оба отряда не задерживаясь пошли форсированным маршем по затянутым темнотой полям, обходя встречавшиеся на пути селения. Шли легко: подстегивало желание скорей освободить разведчиков. Бодрил, внушая уверенность, вид далеко растянувшейся колонны.

Замерцали звезды. Но ночь была темной, безлунной. Шептал настороженно ветерок, сырой и холодный в оврагах, душистый и теплый на пригорках. Колонна остановилась. «Тише… тише… тише.»..» К командиру подошли неведомо откуда взявшиеся разведчики — Самарин и Козлов.

Полицаев около полусотни. Немцев — около десяти. Милка с Боровиком, наверно, в волостном управлении. Там горит свет. Правда, под вечер из Ржавки в Пропойск ушел крытый грузовик. В школе темно. В ней — полицейская караульная команда.