Вне закона
Шрифт:
— Агроном? Знать, не всякой суке в пользу науки! — заметил Кухарченко. — А автомобиль у тебя есть?
— В город отослал, спадар… — ответил агроном. — Простите, не знаю, с кем… Видите ли, я ночевать здесь намереваюсь. Завтра придет землемер — землю делить будем. Я хотел бы, спадар, еще рассказать общинникам, что желающие смогут выехать на хутора…
— Ишь ты! Дожил, Алексей Харитоныч! — перебил его Кухарченко. — «Спадаром», «герром» величать стали! А на «герра» мне… Ладно! Насчет ночевки побачим. Может, и вечный покой пропишем…
Легко вспрыгнув на скрипучую трибуну, Кухарченко оглядел сходку, откашлялся.
Заметив улыбки на лицах партизан, он еще плотней
— Это что у тебя? — он выхватил свернутую в трубку бумагу из рук агронома, развернул ее и громко выругался: — Занятно! Геббельсовские штучки, плакатики… Фашистской пропагандой, ватные плечи, занимаешься? Ну ладно, подберем тебе, спадар, статейку. А где здесь тот, с белой повязкой? Молчите? Ну-ну!..
Яростным рыком, не жалея голосовых связок, Кухарченко прочистил горло, и голос его властно зазвенел:
— Слухайте меня, товарищи граждане! Я тут от вашей законной власти говорить буду. Вот что, мир честной и православный! Есть тут середь вас, мужики, такие, которые только зря небо коптят. Смотрю я на вас — и стыдно мне делается. Вот мы, партизаны, за родину сражаемся. А вы что — сепараторный мир с немцем заключили? Вот этот, например, пижон в зимней шапке — кажись, нашей, красноармейской… По физии сразу видать, что годен к строевой. По тебе, кореш, лес зелеными слезами плачет, а ты, бугай, промеж бабья затесался! Воюй — хочешь, в лесе, хочешь, в поле, но только не при бабьем подоле. И бабы тоже нам помогать обязаны. Не такое время, чтобы на печи преть, задницу с печки на полати перекладывать. Война! А ты, пижон, слухай да ума набирайся. Немец тебе обещает нашей земли по три лаптя на душу нарезать, а ты и уши развесил. Мы за эту землю кровь котелками проливаем, а Князевка твоя, она, почитай, тоже в родину включена. Может, думаешь, я за тебя Князевку защищать обязан? Шалишь, брат, не на дурака напал. Ты сам себе защитник. Вот придет она, армия наша, и спросит, какие такие подвиги вы для победы сделали? А вы что? Ушами будете хлопать — вот что! Армия — она придет. Это точно. Вчера наши пять не то шесть городов взяли.
Сходка пришла в движение. В самую гущину ее проникли неотесанные, но искренние слова. Крестьяне переглядывались, подталкивали друг друга. Агроном зло, торжествующе усмехнулся, расправил грузные плечи. У других испуг, тревога сменились напряженным вниманием. А Кухарченко, войдя в роль, врал без удержу:
— Может, и больше… Смоленск, Тулу, Рязань — сам слыхал. Про разгром под Москвой слыхали небось? В Москве песни специальные поют: «Драпают фрицы прочь от столицы — им не вернуться домой». На мотив «Синий платочек». А это вот, — Кухарченко потряс зажатой в кулак бумагой, — этот бред Геббельса не годится даже для подтирки… — Он стал рвать плакаты, ругаясь все изощренней, багровея и обливаясь злым потом. — Гитлеровский рай. Знаем мы, что это за рай… Красница и Ветринка уже попали в этот рай…Ветер разносил по площади разноцветные хлопья бумаги.
Агроном, зорко охраняемый Баженовым, в оцепенении глядел на свои галоши, скривив губы в застывшей усмешке. Кухарченко содрал флаг, скомкал красное полотнище с черной свастикой в белом круге и швырнул его с трибуны под ноги сельчан.
— Я не мастер трепаться, — заявил Кухарченко. — Не из тех я говорунов, которые и двух слов не могут сказать, не вставив промеж них доклад о международном положении. Дело ясное, хватит и двух слов — бей немца! Правильно я говорю?
— Правильно! — зычно крикнул в толпе бравого вида усач и спрятал голову.
— Но, кроме фрицев, есть еще иные гады, отечественного, так сказать, производства, — зловеще прогремел Кухарченко, буравя толпу
Агроном, здоровенный мужчина, только качнулся да шляпу потерял от удара кулаком в челюсть. Он сразу же выпрямился, обвел толпу презрительным взглядом. С вызовом, с отчаянной решимостью натянул он шляпу на бритый череп.
Кухарченко продолжал:
— Среди вас есть иуды-полицаи. Где они?
Толпа крестьян перестала быть единой массой, разбилась, не трогаясь с места, на отдельных, обособленных друг от друга людей.
— Ну? Где же ваша гражданская совесть? Вместе с поставками фрицам отдали?
В затаившей дыхание тишине слышно было, как раз-другой хлопнул крыльями аист на крыше. Ветер взвихрил столб пыли у трибуны.
Неподвижная толпа всколыхнулась, раздалась вдруг и вытолкнула из самой своей гущи робко упиравшегося мужика. Бравого вида мужчина с лихо закрученными усами нагнулся, чтобы поднять сбитую с головы фуражку. Он поднял ее, снова уронил и так и остался стоять, понурив голову, высокий, сутулый.
Кухарченко соскочил с трибуны. Его мигом проглотила толпа. Поднялся галдеж. Партизаны смешались с крестьянами, взяли под охрану агронома и полицая.
— Кончай сходку! Оглушили, черти, — отмахивался Кухарченко от наседавших на него сельчан. — Говорю вам, взяли… Десять городов — Смоленск, Тулу, Рязань…
К нему подошел ветхий старичок с окладистой бородой патриарха и скрюченный, как екатерининская береза па шляхе, и, волнуясь, зашепелявил:
— Послухай меня, командир. Не печальники мы полицейские. Вот этого господина из Могилева судить надо по всей строгости. Ибо еще в старых книгах сказано: «Жить нам в мире-любви о Господе, не делить по себе свет солнца красного, не межевать землю-матушку, а жить всем надо жизнью общею…» А вот урядник — уряднику я ни сват, ни брат. Он нам по своей воле лиха не делал, не злыдень он. Что пустая башка, это верно. И в полицию сдуру пошел. Силком винторез ему всучили.
— Золотые слова! — живо подтвердил урядник. — Истинно сдуру!..
— Все патроны по галкам расстрелял, — продолжал старик. — Так проучить его надо — шомполов, что ли, влепить… Мне ты обязан поверить. Воля ваша, конечно. Я сам старый солдат и в партизанах был. И сын у меня старшиной в кавалерии. И сход скажет. Народ вот поспрошай!.. И пошли вам бог совета да разума! А в полицию с обиды он подался. Приехали тут с области — немец уж рядом, за Днепром, стоял. Давай письмо Сталину писать — на оборону, мол, ура, последнее отдам! И по ошибке ему, уряднику, слово дали. А тот и сказал: «Чего отдавать-то, когда собаку из-под стола приманить нечем». Его тут же забрали, по этапу погнали, да немец, выходит, освободил. А нешто он виноватый? Виноватый вон тот, — показал он на агронома, — он из области тогда приезжал!..
— Ну нет! Ты мне, дед, тут арии не разыгрывай! — отрезал Кухарченко. — «Шомполов»! У нас не старый прижим, и где это видано, чтобы партизан уряднику спуску давал?! Веди-ка, Витька, урядника в хоромы его, раскулачим для начала, а потом в распыл пустим.
Урядник едва плелся, и мне приходилось подталкивать его сзади. Проходя мимо полуразвалившейся хатенки, он неотрывно смотрел бараньими печальными глазами на ее мутное оконце, наполовину заткнутое тряпьем, без ставен и наличников, потом, когда ему пришлось идти боком, чтобы видеть эту халупу, он вдруг круто повернул назад, зашагал к висевшей на одной петле калитке.