Вне закона
Шрифт:
— Смотались вмиг, — наперебой рассказывали они. — Со всем барахлом на четвертой скорости окольной дорогой в Быхов помчались. Герои! А как они нам в глаза плевали, на спине ездили!..
Саша Покатило расспрашивал о положении в поселке, а я достал из кармана крест и форса ради прицепил его на грудь. Я, вчерашний школьник, победил германского офицера! Ничто, конечно, не могло меня разуверить в том, что это моя пуля доконала майора.
Один из пареньков — коренастый крепыш лет четырнадцати с шапкой подстриженных в кружок светло-рыжих волос и круглой веснушчатой рожицей — посмотрел на крест и ахнул:
— Вот
— Молоко у тебя, рыжик, на губах не обсохло, — буркнул Покатило.
Я шел к лесу, часто оглядываясь на пустынный, точно вымерший поселок. В нем было так много городского: железные крыши, добротные дома, не просто окруженные завалинкой, как в белорусской деревне, а на каменном фундаменте, кирпичные здания стеклозавода, на окнах которого расплавленным золотом горело полуденное солнце, клуб, школа, контора связи, магазин, хлебопекарня…
Обо всем услышанном и виденном мы доложили Кухарченко и Аксенычу. Сказали им также, что рабочие ветринского стеклозавода имени Ильича сильно настроены против немцев. Немецкая биржа труда под страхом расстрела заставляет рабочих наладить производство стекла. Саботажем среди рабочих руководит какой-то Мордашкин. Все это рассказал нам Боровик. Упомянул я и о желании паренька уйти в партизаны.
Аксеныч оживился:
— Надо забрать в лес всех желающих, пока немцы не вернулись!
— Ладно, посмотрим, — оборвал его Кухарченко, не любивший, когда дельные мысли осеняли не его самого, а другого. — Только не желающих, а боеспособных! Эх, как это мы прозевали этих цивильных немцев в Ветринке! Небось было бы чем поживиться!.. Ну ладно, айда в поселок! — Он хлопнул Аксеныча по плечу: — А ты, я вижу, парень заводной, вроде меня!
Вместе с Покатило мы ходили по домам и баракам, предлагая всем военнообязанным быть в сборе на поселковой площади к двенадцати часам дня. За нами неслась во главе с Боровиком целая ватага ветринских мальчишек, когда меня остановил посреди улицы невысокий усатый рабочий.
— Разрешите обратиться? — запыхтел он, отдуваясь.
Рядом с ним неуклюже переминался и мял в руках кепку Кастусь, тот самый взъерошенный белобрысый юнец, который вместе со своим приятелем Боровиком соскочил чуть не на голову нам с крыши. Этому семнадцатилетнему парню не хватало только усов, чтобы быть вылитой копией отца. На лацкане его потрепанного пиджачка поблескивал значок «Ворошиловского стрелка».
Стеклодув я, мастер тутошний… — заговорил усатый белорус. — Котиковы мы. Слыхать, отряд собирается, германов бить. Кровь они нашу выпили, семь шкур содрали. Хотим с сыном в партизаны. За оружие не беспокойтесь, четыре винтовки у нас припрятаны. Кастусь у меня комсомолец, а я, хотя и непартийный, тут с парторгом Мордашкиным германам палки в колеса совал. Кастусь мой, хоть и не вошел еще в полный возраст, вельми
— В двенадцать на площади. С оружием, — сказал я коротко и строго, напуская на себя для солидности начальственный вид.
— А меня не приспособите? — клянчит все тот же шустрый паренек — Боровик. — Кастуся-то берете, а он почти мне погодок, хотя и женатый, и я метче его стреляю.
— Брысь, рыжий! Тебе бы в чижа играть, а ты на войну собрался.
— Заводик-то наш надо бы разгромить, — сказал с дрожью в голосе стеклодув. — Чтоб на немца не работал наш «Ильич»! Хоть и жаль, конечно. Дед мой еще мастером тут у гуты горб гнул. Мастерство мы, Котиковы, из рода в род передавали.
— Валяй, — согласился Покатило. — Иди вот к тому, в командирской форме, Аксенычем звать. Он тебе поможет… — Он рассмеялся. — Слышь, Витька, Рыжик вот не верит, что ты москвич, на пятом этаже жил…
— Не Рыжик я, а Боровик, — поправлял парнишка и опять начинал канючить: — Дядь, а дядь, приспособьте!.. А командиром у вас вон тот, верно, генерал?.. — Он показывал на богатыря Токарева, шагавшего в генеральском мундире впереди группы партизан.
— Генерал, — засмеялись мы с Покатило. — Самый главный!..
— Дядь, а дядь! Я прошлым летом пулемет снял с подбитого танка. Возьмите меня с собой — отдам пулемет, не возьмете — не отдам. Вот вам мое слово!
К полудню на пыльной поселковой площади собралось все население Ветринки. На возбужденных лицах радость борется с тревогой, надежда со страхом. В отряд записалось до полусотни мужчин, большею частью молодых, и несколько девушек. Девчата окружили Надю Колесникову, ходили за ней пестрым табунком. Сначала они с завистью и сомнением поглядывали на ее брюки, видневшиеся из-под короткой юбки, а потом самые смелые сбегали домой и быстро возвратились, алые от конфузливой гордости, в брюках братьев или отцов.
— Ты что не весела? — спросил я запечалившуюся отчего-то девушку.
Она подняла на меня глаза полные слез.
— Вспоминаю, Витя, того парня, что мы расстреляли тогда с перепугу. А ведь он был из Ветринки…
— Не мы это сделали!
— Мы, Витя! Мы! Раз не помешали… А ведь он, наверное, сегодня ушел бы вместе со всеми из Ветринки в лес.
Я вспомнил слова Самсонова: «Девичьи сантименты, Надюша, надо было в Москве оставить…» Но промолчал, чувствуя ее правоту.
В толпе мелькали котомки и узелки, платочки и косынки, под ногами шныряла поселковая детвора. Боровик приставал к Токареву:
— Товарищ генерал, примите в партизаны!
Не обошлось, конечно, без слез, без причитаний. Одна мать рыдала в голос, другая — рябая — конфузливо улыбалась, крепилась, сморкалась в угол головного платка. Котиков-отец прощался по-старинному — троекратно целовался с поселковыми, низко кланялся. Суровая бабка хотела перекрестить Котикова-сына — тот смущенно отмахивался. Последние, прощальные перед расставанием слова…
— Носки шерстяные я тебе в торбу уложила. На земле сырой не…
— Так ты смотри, вихры надеру. Чтобы без всякого… фамилию не срами, а то…