Вне закона
Шрифт:
— Народ у нас боевой, одно слово — рабочая кость!
— Ведь последышек ты у меня, береги…
— Вожжами отдеру… Да почаще давай знать о…
— Да ну, мам! Не надо, мам. Люди смотрят…
— Бабы, что же это?! Мужики в лес уйдут, а германы нас, баб, со стариками и детьми-малышами, — всех порешат?!..
Этот вопрос остался без ответа.
Под плач и причитание матерей и жен колонна запылила но улице. Рабочие «Ильича» оглядывались на завод, где партизаны громили гуту, машины и прочее заводское имущество. Рябая, та, что крепилась, бухнулась в пыль и грязь, заголосила. Я шел сзади
По пустынной улице бежал в огромных — отцовских, видать, сапогах, сгибаясь под тяжестью станкового пулемета, упрямый Боровик…
Когда колонна вошла в деревню Радьково, многие там уже слышали о засаде под Ветринкой.
Мне и Токареву низко, как старому знакомому и глубоко уважаемому человеку, поклонился какой-то старик, а за околицей он догнал нас, задыхаясь, стуча палкой.
— Сынок! Постой-ка! — остановил он Токарева. — Как, часики-то ходят, что вы забрали у меня?
Токарев, залившись краской смущения, глянул на часы.
— Ходят, — пробасил он, — воюют…
Теперь я узнал старика, вспомнил ночную конфискацию военного имущества…
— Вы их только всегда в одно время заводите, — с довольным видом проговорил старик, — всю войну верно прослужат, до победы дотикают. Генеральские часы-то!
— Так что ж ты, старый хрен, шум поднимал?! — изумился Токарев.
— А кто ж вас знал, что вы за люди! — лукаво усмехнулся старик. — Теперь видим, сурьезные партизаны! А у всех нас на душе накипело против власти сатанинской. Вот я вам и компас того генерала принес. Все отдал генерал за крестьянскую одежду. А я взял — хоть и сам я есть прежний брусиловский солдат, такая злость и обида была у меня на этого генерала — драпает воинство российское, нас бросает на немца. Возьмите компас, небось пригодится. И за харчем заходьте. Нам это будет не в разор, а в одолжение. Вижу, в большой сурьез дело пошло.
Все мы были растроганы. А Аксеныч, оглядываясь на Радьково, сказал:
— Значит, прав был, ребята, Полевой и зря мы, не заслужив доверия народа, поспешили конфискацией заняться…
Партизаны проводили ветринцев до Хачинского леса. На опушке Кухарченко отослал боевую группу на Городище, а сам, оставив с собой Аксеныча и меня, повел новый ветринский отряд в глубь леса, подыскивать место для лагеря.
Сначала шли просекой, и я часто забегал вперед, гордясь тем, что иду вне строя и штатские из Ветринки взирают на меня с почтением. За спиной я услышал восторженный шепот Боровика:
— Это десантник, москвич! Ей-богу! В Москве, говорят, не то на восьмом, не то на десятом этаже жил!
Я повесил десятизарядку на плечо, как автомат, дулом книзу, что придавало мне, но моему убеждению, особый шик, засучил рукава до локтей, закурил трофейную сигарету и чувствовал себя бесстрашным рубакой-ветераном.
— Вот Георгий Иваныч обрадуется! — сказал я сияя Аксенычу. — Ну и денек выдался, исторический! Штаб карателей разгромили, целый партизанский отряд в лес вывели!
— И теперь у нас собственная санчасть будет! — возбужденно отозвался Аксеныч. — Видишь того, в кепчонке? Это врач,
Сестру ветринского врача — семнадцатилетнюю девчушку — мне указал со смехом Боровик:
— Вон она, Лидка Мурашева — супружница нашего Кастуся!
За что заработал подзатыльник от Кастуся. Но Боровик не унимался:
— Расписались понарошку, а втюрился в нее Кастусь еще в пятом классе — это весь поселок знает!
Скользя глазами по колонне, я вдруг увидел девушку. Наши глаза встретились всего лишь на мгновение, но в это мгновение — как в самом душещипательном романе — между нами пробежала какая-то искорка… И когда минуты через две я снова отважился посмотреть в ту же сторону, то нисколько не удивился, что глаза наши снова встретились, и снова что-то сдетонировало в моем сердце. Но и на этот раз я успел разглядеть только смуглое, улыбчивое лицо, очень светлые, как спелая пшеница, волосы.
Боровик шел с девушкой рядом и говорил ей:
— Это он майора убил, крест с него снял! На десятом этаже в Москве жил…
Я еще круче выгнул грудь. Как хорошо, что мы взяли в отряд Боровика!..
А через полчаса, оставив ветринских добровольцев за постройкой шалашей, мы ушли на Городище. Шли, оживленно обсуждая события дня. И только я молчал и проклинал себя за то, что не говорил с девушкой, не узнал даже ее имени от Боровика.
«Все идет отлично!»
В лагере на Городище опустело несколько шалашей. Сначала Самсонов послал в молодой Ветринский отряд группу средних командиров из головного отряда: богомазовца Костю-одессита, курпоченковцев Дзюбу и Фрагера, вейновцев Зозулю и Галича. Они должны организационно укрепить отряд ветринских рабочих, передать ему свой военный опыт. А через неделю Самсонов сформировал и выделил еще один отряд — в основном из жителей Смолицы и соседних деревень. В этот крестьянский отряд влились и почти все окруженцы, пришедшие к нам с Аксенычем. Командиром этого отряда стал Аксеныч.
— Парень он ничего, — доверительно сказал нам Самсонов. — Только очень фамильярничает, в дружки набивается, по плечу хлопает, запанибрата со всеми.
Отряд Аксеныча разбил лагерь за Ухлястью, за Горбатым мостом, — на полпути между Ветринским отрядом и нашим, но шалаши на Городище недолго пустовали: не только со всей левобережной Могилевщины, но и из отдаленных районов Белоруссии и с севера Украины приходят к нам все новые и новые люди.
Комиссаром Ветринского отряда Самсонов назначил, неожиданно для всех, старшего политрука Полевого.
— Ну, теперь Самсонов развязал себе руки, — угрюмо заметил Володька Щелкунов. — Жалко расставаться с ребятами. И с Полевым — жалко…
Перед уходом Полевой пришел попрощаться с Самсоновым. Капитан играл в шахматы с Ефимовым. Он не поднимал глаз на Полевого, пока не закончил партию. Ефимов опять проиграл.
— А со мной не хотите сыграть? — спросил Полевой.
Они сели играть.
— Вы слишком легко жертвуете фигурами, — заметил в ходе игры Полевой.
— А вы слишком бережете каждую пешку! — возразил Самсонов.