Внемлющие небесам
Шрифт:
— Миллиард звездных систем, где могла развиться жизнь! — провозгласил Адамс. — Логично предположить: там, где возможно развитие жизни, она разовьется.
— Жизнь — да, но человек-то уникален, — проговорил Томас.
— Вы солитарианин? — спросил Адамс.
— Нет, но на мои убеждения это никак не влияет.
— Возможно, человек и уникален, — продолжал Адамс. — Хотя галактик много. Но уникален ли разум? У него большая живучесть. Если уж разум возник — пусть и случайно — можно быть уверенным в его триумфе.
— Однако техника — нечто иное, — сказал Томас, осторожно отпивая горячий кофе.
— Абсолютно иное, — подтвердил
— Но…
— Но почему же мы их не слышим?! — воскликнул Адамс.
— А вы все испробовали?
— Кроме радиочастот, пытали счастья на частотах гамма-излучения, в лазерах, нейтрино, макрочастицах углесодержащих метеоритов и линиях поглощения звездных спектров. Единственно, чего еще не испробовали, это Q-волны.
— Что это такое?
Адамс машинально чертил на старой облицовке столика. Томас обратил внимание на крышку столика всю испещренную слабыми, почти уже полустертыми следами схем и чертежей.
— Много лет назад Моррисон назвал это «пока еще не открытым методом, который откроют через десять лет», — сообщил Адамс. — Вот только мы его так и не открыли. Для новых попыток не оставалось уже ничего, кроме прямой передачи. Это подороже. А без надежды на успех средств не раздобудешь, тем более теперь. К тому же даже сегодня пришлось бы решать: стоит ли трубить на всю Вселенную — или хотя бы на всю Солнечную систему — что здесь существует разумная жизнь, цивилизация.
— И тем не менее, как вы сказали, мы передаем.
— Передаем с первых же дней радио, — сказал Адамс. — Большая часть излучений малой мощности — ненаправленные, забиваются атмосферными помехами и другими шумами, но все же разум сделал Землю вторым по мощности радиоисточником, а спустя несколько десятилетий мы сравняемся и с самим Солнцем. Если там есть кому обратить на это внимание. Земля окажется для них как на ладони.
— Но вы так ничего и не услыхали?
— А что услышишь на этом аппаратике? — спросил Адамс, указывая кивком на долину за стеной. — Нам необходимо предоставить хоть какое-то время на Большом Ухе — там, этажом выше, — на той пятимильной сети. Или на той, которая строится. Впрочем, астрономы не уступят нам и дня.
— Тогда почему бы вам не забросить все это?
— Нам не дадут это сделать!
— Кто же?
— Мак. Да нет, наверняка это не так. Хотя, черт побери, именно так оно и есть. Он — связующее звено. Он и Мария. Недавно, к примеру, был момент, когда казалось, все пойдет к черту…
Томас отпил еще глоточек кофе. Тот остыл и стал уже в самый раз, и он допил его.
Поездка к дому Макдональда вдоль холмов доставляла сплошное удовольствие. Тени ложились на зеленые склоны, как стопы великанов. Вечерний бриз приносил с собой острый соленый запах океана. Древняя паровая
— Ну как, вы узнали у Адамса все, что хотелось?
— Простите? — не понял погруженный в раздумья Томас. — Ах, да, даже более того.
— Так я и думал. Боб — парень надежный. В случае чего на него можно положиться как на друга: долго не задумываясь, ворваться к нему в ненастье, среди ночи, с известием, что у тебя лопнула шина и, будьте уверены, он выскочит под дождь. Правда, он много говорит и еще больше ворчит. Но пусть это не помешает вам разглядеть в нем человека.
— Всему ли сказанному можно верить?
— Не сомневайтесь, — ответил Макдональд. — Боб не скажет вам ничего, кроме правды. Впрочем, чересчур большая ее доза содержит нечто, вводящее в заблуждение, даже в большей мере, чем недостаток ее.
— Например, попытка самоубийства вашей жены?
— Например.
— И порванное заявление об отставке. — И это тоже.
Томас так и не смог различить в голосе Макдональда смущение или тени испуга от его разоблачений. Скорее всего, это печаль, обусловленная сознанием неизбежности ала на этом свете.
«Когда мы ехали к нему домой, мимо холмов, окружающих Аресибо, — столь же безмолвных, как и те голоса, к которым прислушиваются в оставшемся позади бетонном здании, — он не отрицал, ни того, что год назад его жена пыталась покончить с собой, ни того, что составил и уничтожил впоследствии заявление об отставке…»
Дом оказался типичной испанской гасиендой и в сгущающихся сумерках выглядел уютным и гостеприимным, залитый потоками золотистого света, льющегося из окон и дверей. Входя в дом, Томас ощутил это еще сильнее; такую атмосферу уюта и любви ему доводилось встречать всего раз или два в домах друзей. Пребывание именно в этих домах согревало его, пока он наконец не понял, чем это ему грозит: он может бросить писать. Повстречай он женщину, способную погасить его внутренние страдания, и все закончится обычным романчиком, постепенно перерастающим затем во взаимную неприязнь. И он снова сбежит в свое одиночество, вернется к машинке, и через ее клавиши перельет на бумагу пульсирующую в нем боль. А вышедшее из-под пера будет бездарно и посредственно, как и те, уже написанные им круги ада. Почему только он не написал своего чистилища? Теперь он знал, — почему: всякий раз под его рукой чистилище превращалось в ад.
Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была оливковой, а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку и юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном доме. Он ощутил, как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного латиноамериканского радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему захотелось поцеловать ей руку, повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье. Захотелось обхватить ее руками и уберечь от всех ночных кошмаров. Конечно, ничего этого он не сделал.