Внесите тела
Шрифт:
Брертон, повесив лук на леопардовое плечо, направляется к покоям королевы. Кромвель вновь заговаривает с Норрисом, но его голос тонет в лязге и криках: «Дорогу герцогу Суффолкскому!»
Герцог от пояса и выше в доспехе – небось упражнялся в одиночку на турнирном дворе. Широкое лицо раскраснелось, борода – она с каждым годом все пышнее и пышнее – почти закрывает кирасу. Храбрый мавр выступает вперед: «Его величество занят беседой с…» – однако Брэндон отбрасывает помеху с дороги, словно идет отвоевывать Гроб Господень.
Он, Кромвель, следует за герцогом по
– Бросайте все, чем заняты, ваше величество. Клянусь Богом, у меня для вас отличные вести. Старуха вот-вот отдаст Богу душу, вы не сегодня завтра станете вдовцом. Тогда вы прогоните нынешнюю, женитесь на французской принцессе и возьмете в приданое Нормандию… – Брэндон замечает Шапюи. – А, посол. Убирайтесь-ка восвояси, не ждите объедков с нашего стола. Езжайте домой к собственному Рождественскому ужину, вы нам тут без надобности.
– Думайте, что говорите. – Генрих, бледный как полотно, надвигается на Брэндона с таким видом, будто хочет его убить. Держал бы в руке секиру – может, и убил бы. – Моя жена носит под сердцем дитя. Мы обвенчаны по закону.
Чарльз Брэндон раздувает щеки:
– Да, пока всё так. Но вы вроде бы говорили…
Он, Кромвель, бросается к герцогу. Кто, во имя дьявола, подсказал Чарльзу эту мысль? Женить короля на французской принцессе! Наверняка затея принадлежит самому королю, потому что Брэндон бы до такого не додумался. Судя по всему, у короля две внешних политики: одна известна Кромвелю, другая – нет. Он хватает Брэндона. Тот на голову выше. Казалось бы, не в человеческих силах сдвинуть полтонны безмозглого мяса, облаченного от пояса в броню, однако у него получается. Скорее, скорее вытолкнуть Брэндона туда, где ошеломленный посол их не услышит. Только на другом конце королевской приемной он останавливается и спрашивает:
– Суффолк, как вам такое взбрело на ум?
– Мы, лорды, осведомлены лучше вас. Король открывает нам свои истинные намерения. Вы думаете, будто знаете его секреты, но вы ошибаетесь.
– Вы слышали, что он сказал. Анна носит под сердцем его дитя. Вы безумец, если думаете, что он сейчас от нее откажется.
– Он безумец, если думает, что ребенок его.
– Что? – Он отшатывается от Брэндона, словно кираса раскалена. – Если вы знаете что-то порочащее королеву, ваш долг подданного говорить без утайки.
– Я говорил без утайки, и сами знаете, чего мне это стоило. Я сказал про Уайетта, и король вышвырнул меня от двора в деревню.
– Втяните в это дело Уайетта, и я зашвырну вас в Китай.
Лицо герцога темнеет от гнева. Как между ними до такого дошло? Всего несколько недель назад он крестил Брэндонова сына от новой малютки жены. Теперь герцог злобно скалится.
– Щелкайте своими счётами, Кромвель. Вас зовут, когда королю нужны деньги. Государственные дела не про вашу честь. Вы – никто, король сам так говорит. Не вам, безродному простолюдину, беседовать с государями.
Брэндон отодвигает его с дороги и вновь устремляется к королю. Удивительно, но
– Позвольте откланяться, ваше величество. Вы, как всегда, показали себя любезнейшим из государей. Если я успею – а я надеюсь успеть, – для моего господина будет утешением узнать о последних часах своей тетки от собственного посла.
– Это было моим долгом, – произносит Генрих, трезвея. – Доброго пути.
– Я отправлюсь завтра с первым светом, – говорит посол, и они торопливо идут прочь, через толпу разряженных танцоров и скачущих деревянных лошадок, через стаю рыб, следующих за морским божеством. Огибают крепость – расписанное под камень, дощатое сооружение на смазанных колесах, едущее прямо на них.
Такие же смазанные колеса наверняка крутятся в голове у посла: все, сказанное о женщине, которую Шапюи называет конкубиной, ложится в шифрованные строки будущих депеш. Бесполезно притворяться, будто кто-то чего-то не слышал: когда Брэндон орет, в Германии падают деревья. Вполне возможно, что посол сейчас внутренне ликует: конечно, не от того, что Генрих женится на французской принцессе, но от мысли, что Анне уже недолго называть себя королевой.
Однако если и так, дипломат не подает виду.
– Кремюэль, – говорит Шапюи, обратив к нему бледное сосредоточенное лицо. – Я слышал, что сказал герцог. О вас. О вашем положении. Кхе-хм. Не знаю, насколько вас это утешит, но я и сам низкого рода. Может быть, не настолько низкого…
Отец и дед Шапюи были простыми стряпчими, прадед – крестьянином.
– И опять-таки не знаю, насколько вас это утешит, но я убежден, что вы достойны своего места. На этом свете я готов поддержать вас против кого угодно. Вы учены и красноречивы. Если бы мне потребовалось защищать свою жизнь в суде, я пригласил бы вас.
– Вы меня изумляете, Эсташ.
– Возвращайтесь к Генриху. Убедите его, что принцесса должна повидаться с матерью. Женщина на смертном одре… чьим политическим интересам она может повредить? – Короткий сухой всхлип, и посол вновь берет себя в руки. Снимает шапку, смотрит на нее так, будто не может понять, откуда она взялась. – Едва ли мне прилично в ней ехать. Она больше пристала Рождеству, вы согласны? И все же мне жаль было бы ее лишиться. Она единственная в своем роде.
– Отдайте ее мне. Я отошлю ее вам домой – будете носить, когда вернетесь. – («Когда закончится срок траура», – думает он про себя). – Послушайте. Я не стану обнадеживать вас касательно Марии.
– Поскольку вы англичанин и не умеете лукавить. – Короткий злой смешок. – Святые угодники!
– Король не позволит Марии видеться с теми, кто укрепит в ней дух непокорства.
– Даже с умирающей матерью?
– Особенно с ней. Не хватало нам только клятв у смертного одра, понимаете?
Он говорит капитану барки: я останусь здесь, хочу посмотреть, съест ли дракон охотника. Доставьте посла в Лондон, ему надо собираться в дорогу.
– А как вернетесь вы? – спрашивает Шапюи.