Внесите тела
Шрифт:
– Это ваши слова?
Она мотает головой.
– Вы должны отвечать вслух.
Безучастный тихий голос:
– Нет.
Ничего другого Анна-королева не скажет: нет, нет и еще раз нет, и лишь однажды, отвечая на вопрос, давала ли она деньги Уэстону, подумав немного, да. В толпе раздается возглас, Норфолк грозится взять под стражу того, кто нарушает тишину. В любой уважающей себя стране, как заметил вчера герцог Суффолкский, суд над знатной женщиной проходил бы приватно – в ответ он, Кромвель, закатил глаза и воскликнул: милорд, Бога ради, мы в Англии!
Добившись тишины, изредка прерываемой кашлем или шепотом, Норфолк готов выслушать выводы обвинения.
– Продолжайте… вы…
Норфолк не в первый раз испытывает
– Продолжайте, мастер, – говорит Норфолк чуть любезнее. – Прошу вас.
Она отрицает измену, вот в чем суть. Она ни разу не повысила голос, но считает ниже своего достоинства объясняться, оправдываться, извиняться: смягчать. И никто не способен сделать это за нее. Отец Уайетта уверял, что умирающая львица способна серьезно поранить, если забыть об осторожности, однако он не чувствует ни угрозы, ни напряжения, ничего. Как оратор Кромвель славится красноречием, хорошим слогом, внятностью изложения, но сегодня его не заботит, какое впечатление произведет речь на судей и подсудимую, все равно всё истолкуют превратно. Его голос почти сливается с усыпляющим бормотанием толпы, монотонный голос сельского священника, бубнящего проповедь, не громче, чем жужжание мухи, бьющейся в стекло. Боковым зрением он видит, как генеральный прокурор подавляет зевок, и отмечает про себя: никогда бы не подумал, что сумею превратить блуд, кровосмешение, заговор и измену в рутину. Незачем возбуждать толпу. Это суд, а не римский цирк.
Вынесение приговора процесс не быстрый. Суд заклинает ораторов быть краткими, никаких речей, довольно одного слова: девяносто пять голосов за, ни одного против. Когда Норфолк начинает читать приговор, ропот усиливается, собравшиеся снаружи напирают, и кажется, будто стены раскачиваются, словно лодка на причале.
– Ее собственный дядя! – восклицает кто-то, и герцог обрушивает кулак о стол, угрожая дерзкому кровавой расправой. Это производит впечатление, позволяя Норфолку закончить: «…приговаривается к сожжению в пределах Тауэра либо к отсечению головы, буде так повелит король…»
Слышен возглас одного из судей, который подается вперед, что-то яростно шепчет. Норфолк взбешен, судейские сбиваются в кучу, пэры вытягивают шеи. Он устремляется к герцогу.
– Эти люди говорят мне, что я читаю неправильно, что нельзя приговорить к сожжению или отсечению головы, что следует выбрать одно и что женщина, виновная в измене, подлежит сожжению.
– Милорд Норфолк получил соответствующие указания от короля. – Он намерен с порога пресечь возражения, в чем и преуспевает. – Приговор составлен в соответствии с королевской волей, и нечего учить меня, что правильно, а что нет, ибо никогда еще королева не представала перед судом!
– Нам пришлось сочинять на ходу, – вставляет лорд-канцлер примирительно.
– Дочитайте, что там написано, – говорит он Норфолку и отходит в сторону.
– Я уже дочитал. – Норфолк скребет переносицу. – «…либо к отсечению головы, буде так повелит король».
Герцог понижает голос, съедая конец речи. Королеве не суждено услышать финал своего приговора. Впрочем, суть она уловила. Он смотрит, как Анна встает с кресла, внешне спокойная, должно быть, не верит, и с чего бы ей верить? Он переводит взгляд на Фрэнсиса Брайана, но того и след простыл.
Впереди суд над Рочфордом: следует вывести Анну из зала прежде, чем введут ее брата. Торжественность момента рассеивается. Судьи преклонных лет спешат в нужник, те, что помоложе, встают, чтобы размять ноги, посплетничать, заключить пари на оправдательный приговор. Пока ставки в пользу Джорджа, однако, судя по выражению его лица, обвиняемый не обманывается на свой счет.
Его тревожит только одно: Рочфорду нечего терять, у него в отличие от прочих не осталось на этом
– Ибо что есть наше земное время, джентльмены, по сравнению с обещанием вечной жизни?
В зале мелькают улыбки, учтивость Джорджа производит впечатление.
Болейн напрямую обращается к нему, Кромвелю:
– По пунктам. Места, даты. Я намерен опровергнуть ваши домыслы.
Однако силы не равны. Перед ним – его записи, но, если потребуется, он отложит их в сторону и продолжит по памяти. При нем его хваленое самообладание, хорошо поставленный голос, его непробиваемая учтивость. Если Джордж думает, что он дрогнет, перечисляя ласки, принимаемые и даримые любовниками, значит, ему невдомек, откуда он родом: какие времена, какие нравы сделали господина секретаря таким, каким он стал. Совсем скоро лорд Рочфорд начнет ныть, словно капризный плаксивый мальчишка; младший Болейн не привык сражаться за жизнь, слишком равнодушен к исходу поединка. Пусть этот суд оправдает его, будет другой суд, другие, более веские доказательства, закончится все изувеченным трупом Джорджа. Еще он надеется, что обвиняемый скоро выйдет из себя и не сможет сдержать презрения к Генриху – и тогда его судьба будет решена.
Он передает Рочфорду бумагу.
– То, что здесь записано, как утверждается, было сказано королевой, а вы ей ответили. Не обязательно зачитывать вслух, просто сообщите суду, вы признаете свои слова?
Джордж презрительно улыбается, наслаждаясь моментом, ухмыляется, набирает воздух в легкие, читает вслух:
– «В постели король полное ничтожество, ни умения, ни желания».
Джордж решает потрафить зрителям, и, кажется, ему удается достичь цели: в зале раздаются робкие смешки. Однако со стороны судей – тех, от кого все зависит, – слышится возмущенный ропот. Джордж поднимает глаза, протягивает руку:
– Эти слова – не мои. Я от них отказываюсь.
Однако слова уже принадлежат ему. Решив покрасоваться перед толпой, Джордж только что вслух подверг осмеянию законность престолонаследия, усомнился в правах королевских отпрысков.
Он, Кромвель, кивает.
– Мы слышали, что вы распространяете слухи, будто принцесса Елизавета – не королевская дочь. Так и есть. Даже присутствие судей вас не останавливает.
Джордж не отвечает.
Он пожимает плечами, отворачивается. Похоже, даже простое упоминание о том, в чем его обвиняют, в устах Джорджа звучит признанием вины. Как обвинителю, ему следовало бы поменьше говорить о вещах, задевающих честь короля, но едва ли упоминание о них в суде нанесет чести Генриха больший урон, чем песенки про короля Палка-с-пальчик и его жену-ведьму, что распевают в тавернах. В таких делах мужчина всегда обвиняет женщину. Не так сделала, не то сказала, посмотрела косо, усмехнулась невпопад. А ведь Генрих боится Анны, понимает он. Впрочем, с новой женой все затруднения короля останутся в прошлом.
Он собирается с мыслями, сгребает бумаги; судьи готовы вынести решение. Как ни крути, обвинение против Джорджа весьма шатко, но если его оправдают, Генрих придумает новое, и тогда Болейнам не поздоровится, как, впрочем, и Говардам, а этого дядюшка Норфолк не допустит. Никто не посмеет усомниться в обвинениях, выдвинутых против Джорджа и тех, кого осудили до него. Все уже смирились с мыслью, что эти мужчины злоумышляли против короля и прелюбодействовали с королевой: Уэстон из-за собственного безрассудства, Брертон, потому что закоренел в грехе, Марком двигало честолюбие, Генри Норрис просто оказался под рукой, дерзко возомнил себя ровней королю. Джордж Болейн – не вопреки, а потому, что был ее братом. Все знают: на пути к власти Болейны ни перед чем не остановятся. Если Анна не гнушалась идти по трупам, почему бы ей не посадить на трон бастарда Болейнов?