Внучка панцирного боярина
Шрифт:
— Если завтра, — думал Сурмин, — не будет оттепели и путь не испортится, приеду к Ранеевым на ямской тройке и приглашу Лизу прокатиться со мной. Она не из щепетильных барышень и, конечно, не откажется, Михайла Аполлоныч и подавно даст свое согласие.
Сама природа содействовала ему. Он прикатил на лихой тройке с рысаком в корню и завивными на пристяжках в самые сумерки, когда фонари только что зажигались и великолепный фонарь на небе делал свет их ненужным. Все устроилось по его желанию. Лиза с удовольствием согласилась на предложенное ей катанье. Михайла Аполлоныч, видимо, доволен был, что молодой человек, которого он так любил, будет какой-нибудь час наедине с дочерью. Может быть, в этот час разрешатся его надежды. Каждый из них имел свою затаенную мысль, и все они, как-будто
21
partie de plaisir — увеселительная прогулка (фр.)
— Я устроил это t^ete-`a-t^ete с вами, — начал он, — не для пустого удовольствия прокатить вас.
— Я это угадывала, — отвечала Лиза, — и вы видели, как я охотно приняла ваше предложение.
Он стал объяснять ей свои чувства, глубокие, неодолимые, зародившиеся в душе его с первой встречи с ней, говорил, что она должна была их заметить, что мука неизвестности, разделяет ли она эти чувства, сделалась для него невыносимой, и потому умоляет ее решить его судьбу. Все подобные объяснения влюбленных почти на один лад, с некоторыми вариантами. Пламенная речь Сурмина дышала такою любовью, такою преданностью, она изливалась из сердца открытого, благородного. Та, к которой относились его слова, не могла сомневаться в искренности их. Наконец, она отвечала:
— Я ожидала этого объяснения, скажу более, я его желала. Уверены ли вы, что говорит с вами женщина, которой слова так же честны, как и душа ее?
— Уверен так же, как и в том, что есть Бог.
— Что раз сказанное мною не в состоянии изменить никакая власть на земле?
— Убежден в твердости вашего характера и тем более поклоняюсь вам.
— Считаете ли вы меня другом своим, лучшим другом после отца моего?
— Счастлив бы я был, если б мог им называться.
— Дайте же мне вашу руку, друг мой, брат мой.
Сурмин подал ей свою руку, Лиза крепко пожала ее и продолжала:
— Теперь, сбросив с души все, что могло затруднить мои объяснения с вами, скажу вам то, что должна сказать для общего нашего спокойствия. Не хочу вас обманывать. Вы мне раскрыли свое сердце, также честно раскрою вам свое. Я не могла не заметить, что вы ко мне более, чем неравнодушны, что лучшее желание моего отца, хотя он мне прямо не говорил, было бы назвать вас членом нашего семейства. Осуществить это желание было бы для него истинным счастьем. Но я, неблагодарная, безрассудная дочь, готовая пожертвовать ему своею жизнью, не хочу, даже и за цену его счастья, продать свою душу. Я знаю ваши достоинства, знаю, что была бы с вами счастлива, но не могу отдать вам с рукою своей сердца чистого, никого не любившего прежде, сердца, вас достойного. Зачем не явились вы к нам за год прежде! Я была бы ваша. — На глазах Лизы выступили слезы. — Теперь, друг мой, скажу вам то, чего не говорила близнецу моего сердца, Тони, не говорила даже отцу. Таково мое доверие к благородству вашему. Я любила, может быть, еще люблю... Скажу еще более, даже тот, кого я любила, не знает этого вполне. Рассудок, обстоятельства, отец, патриотизм, все было против этого чувства.
— Неужели этот счастливец Владислав?
Лиза ничего не отвечала.
— Но он уж уехал и едва ли не навсегда.
—
— Если же он враг России?
— И я буду его врагом. Что ж вам и тогда в сердце, которое в другой раз так любить не может, измятом, разбитом, сокрушенном? Я обманула бы вас, если бы отдала вам руку свою, не отдав вам нераздельно любви своей. Хотите ли жену, которая среди ласк ваших будет думать о другом, хоть бы для нее умершем?
— Боже меня сохрани от этого несчастья!
— Видите, какая я странная, безумная, непохожая на других женщин. Оцените мою безграничную доверенность и останемся...
— Друзьями, — договорил Сурмин, глубоко вздохнув. — Я у ног ваших, преданный вам еще более, чем когда-либо. Если постигнет вас какое-либо несчастье... (молю Бога отвратить его от вас), жизнь ваша не усыпана розами... могут быть случаи... обратитесь тогда ко мне, и вы найдете во мне человека, готового пожертвовать вам всем, чем может только располагать.
Так кончилось это объяснение, давно обоими желаемое. Сурмину казалось, что с груди его свалился тяжелый камень: гордиев узел был разрублен, подле него сидела уж сестра его.
Они ехали по площади так называемых «Старых триумфальных ворот».
— В поле, где шире!— закричал Сурмин ямщику, — прокати молодецки.
Замелькали опять перед ними огни фонарей, и пронеслись мимо дома Тверской-Ямской, и отступили от них, как будто в страхе, мифологические гиганты, безмолвные стражи новых триумфальных ворот. Вот они миновали Петровский парк, Разумовское. Снежное поле, и над ними по голубому небесному раздолью плывет полный, назревший месяц. Широко, привольно, словно они одни в мире, дышится так легко.
Ямщик укоротил вожжи, поехал шагом и запел звонким, приятным голосом песню «про ясны очи, про очи девицы-души». Песня его лилась яркой струей, кругом тишина невозмутимая, хотя бы птица встрепенулась. Когда он кончил ее словами: «Ах, очи, очи огневые, вы иссушили молодца», страстно заныла душа певца.
— Не знаешь ли другой, поновее? — спросил Сурмин ямщика.
— Как не знать, ваше сиятельство, — отвечал молодой парень, приподняв немного шапку. — Спою вам первого сорта, выучил меня школьник, что ходит в верситет на Моховую. Стоял нонешним летом в жниво у нас в деревне, сложил для одной зазнобушки писаной, словно барыня, что сидит в санях.
И запел ямщик новую песню с жарким колоритом звуков.
Запахнись скорее, красно-солнышко, Дальним, темным лесом, частым ельничком Холодком плесни, роса вечерняя. Больно истомилась, измоталася, Целый день с серпом к земле склоняючись. А придешь как на свиданье, миленький, Встрепенуся, будто сиза утица, Что в студеной речке искупалася. Постелю тебе, дружок, постелюшку Мягче пуха, пуха лебединого, Отберу снопы все с василечками. Расцелую друга в очи ясные И в уста твои, что слаще сахару, И забудем, есть ли люди на свете, Кроме нас с тобою двух, мой яхонтный. Слышишь, бьет, стучит, как во ржи перепел? Бьется так в груди моей сердечушко, Мила друга к ночи поджидаючи.Тревожное чувство закралось в сердце Лизы, она боялась долее поддаться ему; ее проняла какая-то дрожь, это не могло быть от легкого, едва заметного морозца, она была окутана тепло.
— Пора домой, — тихо проговорила она своему спутнику, — отец будет беспокоиться.
Они поехали домой; когда ж вышли у крыльца домика на Пресне, Лиза сказала ему глубоко-задушевным голосом.
— Благодаря вам, я была более часа счастлива, и этим вам обязана. — Сурмин высадил ее из саней и поцеловал протянутую ему руку, которую уже никогда не мог назвать своею.