Внучка панцирного боярина
Шрифт:
— Миша, — сказал мужчина, — взяв мальчика за руку, — скинь картуз, поклонись могилке и поцелуй ее. Здесь похоронен честный человек, друг твоего папаши и мамаши. Желал бы видеть тебя таким же честным, когда ты будешь большой.
Дитя не понимало многого, что говорил отец под впечатлением душевного настроения, но исполнило, однако ж, в точности, что ему было приказано, хотя глазенки его бегали по красивым цветочкам.
В нескольких шагах от них, около входа в одну из монастырских келий, сидела освещенная косыми лучами вечернего солнца, на плетеных креслах, молодая монахиня. Лицо ее, несмотря что было мертвенно-бледным, еще сохранило отпечаток прежней красоты. Она по временам
— Тони, Андрей Иваныч! — вскрикнула она.
— Лиза! — отозвалась молодая дама и бросилась обнимать монахиню.
— Уже не Лиза, милый друг, а сестра Агнеса, — сказала монахиня, и слезы заструились по бледным, исхудалым щекам.
Она дружески протянула руку Сурмину.
— Когда я увидела вас у могилы моего отца, сердце сказало мне, что это люди, горячо его любившие.
— И ты в продолжение почти трех лет не хотела уведомить нас о себе хоть одной строчкой, — упрекнула ее Тони.
— Боялась соблазниться убеждениями дружбы. Я хотела прервать все свои связи с миром, даже с теми, кто мне, как вы, был дорог в нем; но, увидев вас, чувствую, что еще не оторвалась от земли.
Все было забыли о мальчике, сыне Сурминых; сестра Агнеса взглянула на него и спросила:
— Сын ваш?
— Миша, — сказала Тони, — подойди к сестре Агнесе и попроси у нее благословения.
— Имя отца моего, благодарю вас, друзья мои, — произнесла с чувством монахиня.
Мальчик пугливо подошел под благословение молодой женщины, одетой во все черное, не так, как одевались его мать и другие женщины, которых он видел у себя дома, но вскоре побежденный ее ласковой речью, нежными поцелуями, приманкой блестящих четок, сел на ее коленях.
Она попросила одну из девочек принести из ее кельи золотой образок Михаила Архангела и, когда его принесли, благословила им дитя.
Когда они прощались, два розовых пятна горели на щеках сестры Агнесы.
— Знаете ли, — сказала она со слезами на глазах, — вы задержали меня на время на земле. По крайней мере умру со сладкими воспоминаниями о вашей дружбе, о кратких днях моего счастья и с убеждением, что я не бесследно жила в здешнем свете. Там я их увижу.
В следующем году Сурмины посетили монастырь и спросили, как пройти им к сестре Агнесе. Им указали на свежую могилу возле могилы Ранеева.
Говорить ли об участи третьестепенных лицах моего романа. Может быть, мой читатель захочет узнать, что сделалось с ними. Удовлетворю его любопытство, посвятив этим лицам несколько слов на прощанье. Вот что рассказал о них Сурмину бывший адвокат его Пржшедиловский: он продолжал с успехом свои занятия. Счастье, которым он наслаждался в своем русском семействе, не мешаясь в политические дрязги, было долго отравлено известием об ужасной смерти друга его, Владислава. Маврушкина законно ограничена в пользовании своим наследством. Распоряжениями тех, кому о том ведать надлежало, образование и воспитание детей ее поручены благонадежному надзору умного, ученого и честного русского педагога. Сети, которыми спутывали их польские гувернеры и наставники, навсегда разорваны. Детские сердца, еще не успевшие напиться отравой их ложных внушений, еще неиспорченные, обновились в купели нового учения. Можно надеяться, что из них выйдут добрые, верные сыны отечества, образованные, полезные себе и обществу граждане. Людвикович после погрома польского мятежа едва ли образумился. Он спокойно поживал в полном довольстве и комфорте. Недавно слышал, что он отправился подышать более свободным воздухом. Бой-баба Левкоева
Приложение
НЕДЕЛЯ БЕCПОРЯДКОВ В МОГИЛЁВСКОЙ ГУБЕРНИИ, В 1863 ГОДУ
I
В Могилёвской губернии на 920.000 обоего пола жителей считается около 38.000 католиков и 120.000 евреев. Для отправления католического богослужения находятся в ней 40 приходских костелов,{12} раскинутых по губернии; из них два в самом Могилёве, где сосредоточивается наибольшее число католиков. Наплывом католиков к губернскому городу объясняется значительный процент католического населения в Могилёвском уезде.
Католические прихожане принадлежат большей частью к сословию помещиков, чиновников и мелкой шляхты.
Помещики-католики по вероисповеданию большей частью поляки по происхождению. В краю, во время польского владычества и латинской пропаганды, духовенство стремилось неразрывной цепью сковать веру с политикой, имя католика с именем поляка. Польское дворянство и здесь, как в Литве, осталось верным преданиям Речи Посполитой; в нем таились готовые элементы к крамолам, обрабатываемые деятельностью польской эмиграции и ксендзов.
Чиновники, преимущественно жители городов, происхождением или связями принадлежа к тому же обществу, вполне разделяли и его настроение.
Наконец мелкая шляхта и здесь как повсюду представляла обильный материал для революционных целей.
Когда эмиграция в 1861 году уже решительно стала думать об осуществлении своих давних замыслов, она не могла забыть Могилёвское захолустье. Оно было нужно ей, чтобы заявить в глазах Европы обширность польского возмущения, подновить воспоминания о границах Польши 1772 года и подтвердить польские притязания.
В конце 1861 года дворяне Рогачёвского уезда составили противозаконное постановление, с намерением, через губернского предводителя, прошением на высочайшее имя, между прочим ходатайствовать о присоединении Могилёвской губернии к Литовским, об открытии Виленского университета, о введении польского языка в учебных заведениях и в делопроизводстве, о разрешении при смешанных браках крестить детей в вероисповедании по желанию родителей.{13}
В 1862 году польское общество в Могилёвской губернии уже явно стало выражать свое сочувствие к варшавским событиям: явились трауры и чемарки, послышались гимны; поляки стали избегать русских; ксендзы с амвонов говорили двусмысленности; кое-где во время службы, втихомолку пропускали поминать императорскую фамилию; паненки наряжались в браслеты из цепей и накалывали белые орлы; проселочные дороги оживились частыми панскими съездами.
Эмиграция вполне надеялась на дворянство, но чувствовала необходимость оживить революционное подготовление шляхты.
Для этой цели был переведен сюда из Москвы ксендз Б. находившийся там для исполнения должности законоучителя в кадетских корпусах; он был в близких сношениях вообще с учащейся польской молодежью, и, может быть, имел поручение наблюдать за нею, чтобы невзначай кто-нибудь не совратился с постановленного пути и не сделался бы русофилом.
Б. в 1863 году переселился из древней нашей столицы, в лесистую глушь Рогачёвского уезда, близ минской границы, в один из многолюднейших, но беднейших приходских костелов губернии, Дворжечно-Антушевский.