Внучка панцирного боярина
Шрифт:
Новый приходский ксендз вполне соответствовал своей цели. Красивой наружности, вкрадчивый, образованный, с увлекательным красноречием, словом, человек одаренный способностью обаять все окружающее, каких, по иезуитскому воспитанию, мастерски умела выбирать польская пропаганда, он явился со всей обстановкой богатого барича, сорил деньгами, и шляхта предалась ему и его ученьям; а пани и паненки всего соседства были без ума от миловидного ксендза.
Влияние его утвердилось быстро; быстро расширился и круг его действий. Но местная полиция, поставленная на стороже, благодаря событиям в Польше и Литве, скоро добралась до источника мятежного настроения католических
В то же время на другом краю губернии пропаганда деятельно работала в стенах Горыгорецкого института. В нем воспитывалось много молодых людей не только уроженцев западного края, но и Царства Польского. Это сосредоточение большого числа польской молодежи обратило на себя особое внимание эмиграции, и еще задолго до мятежа, около 1858 года, в Горках явилось загадочное лицо, Дымкевич, родом из Вильно, под видом футуруса, т.е. кандидата для поступления в студенты; но в институт он не поступал и жил в Горках.
С прибытием Дымкевича, в Горках особенно деятельно завертелись умы, и польское общество студентов стало резко отделяться от русского. Он жил весьма скромно, но скоро сделался душою польского общества, не только институтского, но даже деревенского, городского и далеко кругом по соседству; оно прозвало его своим "бискупом" (епископом). Дымкевич снабжал желающих всеми возможными произведениями революционной и демагогической литературы, хлопотал о народном обучении в польском духе, о хозяйственных съездах. Хотя он был ярый демагог, однако же, несмотря на то, находился в тесных связях и близких сношениях с богатейшими и почетнейшими помещиками.
Между тем хором твердили, что ученые занятия до того поглощают умы учащегося в институте юношества, что там не может быть и места никакому крамольному настроению. Местные власти им вторили и всеми силами старались всякие случавшиеся прорухи студентов, живших в городе на вольных квартирах, извинять под благовидными предлогами. Начальство охотно верило тому чего желало, хотя настроение польской студенческой партии далеко не было специально науко-любознательное, и в одном ночном военном упражнении студенты этой партии с пальбой пошли на приступ и повалили крестьянский забор. Более всех этим обнаружившимся случаем был испуган Дымкевич, который тотчас же для скорейшего утушения дела заплатил за убыток.
Этот деятельный агент партии красных неожиданно умер в январе 1883 года перед самым началом польских беспорядков.
Наконец от таинственного жонда последовали и номинации (назначения), которые окончательно отуманили головы и новым задором одушевили избранных; организаторы по уездам силились вербовать народ, запасали оружие и припасы, и обманывали друг друга, насчитывая приготовленные каждым средства.
Не забыл "жонд народовы" и земледельческий институт. Студент Висковский, первый запевала между студентами-поляками, был удостоен тоже номинации и получил звание начальника места Горы-Горецка.
Настала весна. Не трудно представить какое нетерпение овладело распаленными головами! С трудом Висковский удерживал молодежь, которой восстание было обещано еще к 19 февраля, а уже был апрель на дворе.
Приготовления была кончены, нетерпеливо ждали лишь назначенного жондом воеводу. Это был капитан генерального штаба Людвиг Жверждовский, незадолго переведенный из Вильно в штаб гренадерского корпуса в Москву. Ему туда выслана
Каждого из них отыскал он на квартире, отрекомендовался, дал прочесть вызов жонда к офицерам, и получив от них согласие, показал свой патент на звание Могилёвского воеводы. Он предложил вновь навербованным, поручику Константину Жебровскому и подпоручикам Антонию Олендзскому и Станиславу Держановскому, каждому начальство над отдельной шайкой, и пожаловал их в силу своей воеводской власти, по случаю первого дня праздника пасхи, пулкувниками. Но вновь произведенные пулкувники затруднялись выездом из Петербурга, а потому воевода велел им приехать в Москву, где он им обещал достать виды и подорожные на проезд.
4-го апреля, в среду на святой неделе, они отправились по железной дороге в Москву, откуда Жверждовский и выпроводил их далее. Все они отправились на почтовых: Жебровский и Олендзский до Орши, где у Миткевича в Литвинах нагнали Жверждовского, двумя днями ранее их уехавшего из Москвы и 12 апреля прибывшего на воеводство; Держановский отправился до Бобруйска.
Как известно, каждый поступавший на служение жонду на всякий случай расставался со своим фамильным именем и принимал другое. Жверждовский принял имя Людвига Топора. На это имя ему была выслана от жонда и номинация. Подобным образом прозвище Косы было принято бежавшим из Смоленска артиллерийским поручиком Жуковским, приятелем Жверждовского, назначавшимся начальником одной из шаек. Три академиста тоже получили прозвища: Константин Жебровский выбрал свое уменьшительное имя Костки, Антоний Олендзский оставил за собою имя Антония, а Станислав Держановский назвался Станиславовичем.
Жверждовский из Москвы приехал прямо в Оршанский уезд и поместился в Литвинах у Миткевича под именем капитана Величко, будто бы приезжего родственника жены хозяина. По приезде воеводы все устремилось к нему на поклон и для совещаний. Начались беспрестанные панские съезды и совещания; французский язык, не понятный дворовым, сильно пошел в ход. Для давно желанного гостя были затеяны разные приятные неожиданности: ему поднесли богатый кунтуш и выписали из Москвы парадный генеральский седельный прибор с медвежьим вальтрапом. Но воевода немного пользовался подарками: в день битвы он предпочитал форменный мундир; кунтуш надел лишь однажды, на каком-то в честь его данном обеде, а заказанное седло опоздало своим прибытием, и за ненахождением получателя, его принял с почты, кажется, становой пристав.
Топор не остался в долгу если не сюрпризами, то по крайней мере подтверждением своим полководческим словом всех панских надежд. Местные организаторы представили ему сведения о числе ими навербованных, и друг перед другом нещадно множили силы: в итоге вышло до 15.000. Тогда воевода торжественно воскликнул: „Губерния наша!" Трудно решить, думал ли он тем еще более подзадорить своих сподвижников, или в приятном настроении, после хорошего обеда, в чаду почестей, действительно поверил, что из 38.000 всего католического населения найдет 15.000 мужчин, способных поднять знамя мятежа, и что с ними завоюет свое воеводство.