Внутренний голос

Флеминг Рене

В такие минуты я всегда замираю и пытаюсь понять, что привело меня сюда. Как девочка из Черчвилля, штат Нью-Йорк, удостоилась чести представлять свою страну на важнейшем музыкальном форуме и стоять на сцене театра, битком набитого важными персонами? Ответ на удивление прост: все дело в двух маленьких хрящиках в моей глотке. Куда только не заносили меня голосовые связки — нежные, загадочные, немного непредсказуемые. Я спала в Белом доме после того, как до двух часов ночи беседовала о музыке с четой Клинтонов и Блэров. Я пела для Вацлава Гавела незадолго до окончания его президентского срока и четыре часа сидела рядом, слушая рассказы о его жизни, во время официального обеда.

Мне доводилось выступать не только на празднованиях и торжествах, но и на мероприятиях, причиной которых были весьма трагические события. Всего несколько месяцев спустя после одиннадцатого сентября я

пела «О, благодать» в Эпицентре, и девять тысяч человек плечом к плечу стояли на площадке, не способной вместить такое огромное количество народа, и на всех прилегающих улицах, единые в своем горе. Всю неделю перед этим я повторяла гимн снова и снова, надеясь отпечатать его в мышечной памяти горла, чтобы не разрыдаться, когда дело дойдет до публичного исполнения. Помню молодую девушку, сидевшую на церемонии в одном из первых рядов вместе со своей семьей. На вид ей было лет шестнадцать, не знаю, кого она потеряла, но среди плачущих людей, сжимавших фотографии и таблички и не скрывавших своего горя, она казалась совершенно опустошенной. Ее глаза были сухи, словно, когда башни рухнули, она потеряла душу; начав петь, я перевела взгляд на небо, иначе мне просто не хватило бы мужества.

Не секрет, что классические музыканты обычно не являются любимцами широкой публики и не слишком часто мелькают на телеэкране. Так почему, когда случаются трагедии национального масштаба, обращаются именно к ним, и особенно к певцам? Почему, чтобы выразить всенародную скорбь, приглашают сопрано, а не поп-звезду, чьи записи расходятся миллионными тиражами? Зачем призывать на помощь не самого известного артиста, которого знает и ценит куда меньшая аудитория? Думаю, причин как минимум две. Во-первых, настоящая музыка — это универсальное искусство, объединяющее людей вне зависимости от вкусов, особенно когда речь заходит о таких вещах, как «О, благодать» и «Боже, храни Америку». А во-вторых, профессиональный, поставленный голос обладает силой и дарует эту силу слушателям. Мы можем петь без микрофона. Мы поем всем телом. Звуки, которые мы издаем, исходят не только из головы, но из сердца, из души и, что самое главное, из нутра. Сейчас слово «классический» сплошь и рядом употребляется по отношению к автомобилям, рок-музыке или какой-нибудь серии телешоу, тогда как им стоило бы отмечать лишь выдержавшие испытание временем, избранные произведения высочайшего качества. Музыка, которую мы поем, была любима многими поколениями, она будет жить и радовать публику и в будущем.

Благодаря своему голосу я не раз принимала участие в значительных национальных и международных смотрах. Мне выпало счастье видеть мир со сцен величайших оперных театров и концертных залов. Моя карьера сложилась на редкость удачно, и люди постоянно замечают: «Какой у вас чудесный дар! Как, наверное, приятно открывать рот и выпускать на свет божий такие звуки». Конечно, голос — это природный дар, а любой дар необходимо лелеять, укрощать, воспитывать, баловать, ему регулярно приходится преодолевать трудности и сдавать экзамены.

Я старалась совершенствовать свои певческие навыки и запоем читала автобиографии коллег, пытаясь отыскать советы по работе с голосом, но по преимуществу находила лишь забавные истории из жизни знаменитостей. И хотя меня увлекали рассказы об интригах и приемах с шампанским, важнее было получить ответы на насущные вопросы: где и у кого эти певцы научились тому, что знали? Как справлялись с первыми прослушиваниями, страхом сцены, провалами? Как, добившись наконец успеха, смогли выучить все эти партии? Как им удалось сохранить голос на протяжении карьеры? Я так долго искала заветную книгу, что в итоге ничего не осталось, как попробовать написать ее самой. Эта книга — не история моей жизни, а биография моего голоса. Но ведь именно мой голос определил мое призвание и мою карьеру; всех артистов, независимо от того, поют они, играют или танцуют, талант заставляет искать свое место на сцене. Надеюсь, мой «Внутренний голос» станет добрым спутником тем, кто выбрал эту непростую, но волнующую профессию.

Моя история чем-то похожа на романы о лошадях, столь любимые мною в юности: девочка находит жеребенка и чувствует в нем незаметный другим огромный потенциал. Она любит его, заботится о нем и без конца тренирует. Девочка и ее воспитанник очень привязаны к друг другу, никто не может их разлучить. Животное получает травму, девочка ухаживает за ним и не верит тем, кто говорит, что скакун выдохся. Когда жеребец делает первые успехи, девочка отказывается продавать его, какие бы деньги ни предлагали. В конце концов он приходит первым, и в награду за свою верность и труд девочка получает такую славу,

о которой даже не помышляла.

Это история о том, как я нашла свой голос, как работала над его огранкой и как он, в свою очередь, огранил меня.

ГЛАВА 1

СЕМЬЯ

Всю мою жизнь сопровождает музыка. Она звучит почти во всех воспоминаниях. Иногда музыка — главная героиня истории, иногда — ненавязчивый аккомпанемент, песенка, которую моя дочка напевает вполголоса по дороге к автобусной остановке. Музыка творит историю моей жизни, пока я в тишине и одиночестве разучиваю ноты. Она отправляет меня в кругосветное путешествие и приводит обратно домой. Многие дорогие мне люди, учителя и коллеги, ставшие моими друзьями, ассоциируются у меня с определенными музыкальными фразами. В моих воспоминаниях люди так часто поют, или я сама пою, или кто-то берет первые аккорды на фортепиано, что порой сложно уловить, с чего все начинается. И хотя я не могу вспомнить, как впервые услышала музыку, мне не забыть тот вечер, когда я в нее влюбилась.

Мне тогда было тринадцать, и мы жили на окраине Рочестера, штат Нью-Йорк, в районе, застроенном блестящими новенькими домиками — длинными одноэтажными и двух- и трех-этажными, с комнатами на разных уровнях. Летом сумерки опускались долго-долго. Дети играли во дворах, носились друг за дружкой по соседским газонам, перекрикивались, а когда темнело, матери принимались звать их домой — каждая со своего крыльца. Из-за жары у всех были распахнуты входные двери, и до нас доносились «доброй ночи», «увидимся завтра» и звук опускающихся шторок, а потом все затихало, раздавался только треск сверчков да гул проезжающих машин. В тот самый вечер я сидела в гостиной, а родители пели. Они оба преподавали музыку и весь день слушали чужое пение — бесконечные гаммы, одни и те же песни, шлифуемые снова и снова. Моя мама Патриция работала в небольшом частном колледже, а вот отец, Эдвин Флеминг, обучал вокалу в средней школе, так что за день он сталкивался с сотней голосов. Когда дни напролет поешь и слушаешь других, казалось бы, к вечеру в тебе не должно остаться ни единой ноты; но родители приходили домой и пели в свое удовольствие, будто за рабочий день музыка их вовсе не утомила. В тот вечер они пели друг для друга, для меня, моей младшей сестры Рашель и брата Теда. Мама играла на фортепиано, отец стоял рядом, они исполняли «Бесс, теперь ты моя» Гершвина. Этот дуэт из «Порги и Бесс» они особенно любили: романтичная, берущая за душу песня как нельзя лучше подходила их голосам, папин баритон превосходно оттенял чудесное мамино сопрано. Я распласталась на ковре в гостиной с собакой Бесси, чувствуя необыкновенное умиротворение.

Отец был привлекательным мужчиной со слегка выдающейся нижней губой и блестящими черными волосами, спадающими на лоб, как у Элвиса Пресли. Мать походила на любимых актрис Хичкока и представляла собой нечто среднее между Типпи Хедрен и Ким Новак. Они были красивой парой, и, когда пели дуэтом, становилось ясно, что у нас все хорошо, что мы — счастливая семья. Благодаря им пение всегда ассоциировалось у меня со счастьем, ведь если гармония существует в твоей собственной гостиной, она непременно должна быть и во всем мире. Я бы могла лежать и слушать их целую вечность.

Их послеобеденные спевки не были редкостью, но в тот летний вечер дети, игравшие во дворах, побросали мячики и прислушались, а матери, вышедшие позвать отпрысков, вернулись домой за мужьями; один за другим соседи подтягивались к нашему дому. Они напоминали мотыльков, а мои родители — влекущее, невыносимо прекрасное пламя. Некоторые вошли внутрь, но большинство столпилось на улице, за венецианским окном. Потихоньку собралась вся округа. На нашей улице жили эмигранты, в основном семьи из Италии, недавно переселившиеся на север штата Нью-Йорк. Мои родители исполнили для них популярные арии и дуэт из первого акта «Богемы». Мама тогда заканчивала аспирантуру в Истменской школе музыки и спела арии Пуччини «Mi chiamano Mimi», «In quelle trine morbide» и «Vissi d'arte», которые репетировала для выпускного концерта. После каждой арии зрители бурно аплодировали, не веря в счастливое совпадение: такие замечательные певцы живут на их улице, прямо под боком. Концерт затянулся до самой ночи; держась за руки, улыбаясь, кланяясь, родители исполнили все дуэты, какие только были в их репертуаре. Наконец представление закончилось, обессилевшие, но взволнованные соседи разошлись по домам, а нас отправили в кровать. Но мне, как Элизе Дулиттл, было не до сна. Я была самой счастливой девочкой на свете: все восхищались моими родителями, а я могла наслаждаться их пением в любой момент.