Внутренний враг
Шрифт:
— Товарищ начальник…
Ещё удар.
— Я просто сказал, что у каждого человека свой внутренний закон…
Кулаком в скулу.
— Власть у нас одна!
В глаз.
— Власть рабочих…
По носу.
— …И крестьян!
— А-а-а-а!!! — кричал Миша, пуская слюни.
— А-а-а-а!!! — ревел Степан.
Он стоял на коленях, тяжело дыша. Глаз быстро заплывал. Губа вздулась. Из ноздрей медленно выползали густые чёрные гусеницы. Из зеркала на Степана смотрел Степан Васильевич — фотография висела на противоположной стене. Блестящая латунная крышка
Посмеиваясь над собой, Степан поднялся на ноги, умылся и полез в холодильник за едой. Достал ветчину, чёрный хлеб, два сорта сыра, откупорил бутылку красного вина. Отрезал кусок хлеба. Отрезал ветчины и сыра. Налил вина в бокал. Поднёс бокал ко рту.
Степан задумался. Отставил бокал. Отложил бутерброд. Собрал со стола всю еду и спрятал в холодильник. Перелил вино из бокала обратно в бутылку. На столе остался только кусок чёрного хлеба. Подержал хлеб в руках. Приложил к носу. Вдохнул. Откусил маленький кусочек и стал медленно жевать, разминая языком крошки.
Вечером вернулась Катя. Ого, как ты нарядился! Вживаешься в образ? А с глазом что? С губой? Ударился о перила, ты же меня знаешь, дальнозоркость, вижу только то, что вдали.
Сели за стол.
— Дожидайся, пока чайник сам выключится! — разозлился Степан на Катю, когда она в очередной раз схватила чайник, прежде чем он отключился автоматически. — Сколько можно, я его деду купил всего две недели назад, дом спалишь!
Степан схватил бутыль воды, шумно наполнил чайник, грохнул его в гнездо. Не попал, долбанул ещё раз, другой, прежде чем насадил чайник на контактный штырёк.
— Не психуй.
— Я не психую! Сколько повторять — дожидайся, когда он отключится сам!
— Посмотри лучше журналы. Специально взяла. Что люди со старыми домами делают. Старые чемоданчики, абажурчики. Сейчас модно. — Катя обняла его голову. Зашептала: — Не поеду в Лондон. Тут останусь. С тобой. Будем дом ремонтировать. Детей рожать.
Степан стерпел её нежность. Перевернул нехотя несколько толстых лоснящихся страниц.
— Давай помечтаем, как мы тут всё устроим. — Катя тронула Степана за руку.
— Почему нельзя просто посидеть, не давая мне заданий?
— Какие задания? Я просто хочу подумать о чём-нибудь хорошем, когда осень, когда тоска, стены эти вокруг гнилые, вонь повсюду!
— Не нравится — чего тогда тут сидишь?
— Сама не знаю. Дура потому что.
— Езжай в свой Лондон. Не знаю… Езжай. Там веселее. Мне надо подумать. Не знаю! Не знаю! Ничего не понимаю, ничего!!!
Степан выскочил из-за стола, убежал в сад.
Катя уехала. Ночью Степан стоял на крыльце, курил найденные на кухне папиросы и смотрел на жёлтый месяц. Папиросы хоть и выдохлись, но сохранили достаточно крепости, чтобы у некурящего закружилась голова после первой же затяжки.
Почему вдруг люди стали доносить, арестовывать, казнить? Как? Зачем? Натерпелись? Захотелось побуянить? Истины вековые осточертели? Хотел бы он на кого-нибудь донести, кого-нибудь казнить? Одноклассника, который однажды побил его при девчонках, выкрутил руку, и он
Почему сильные герои войн, бесстрашные солдаты, расписывались в самых нелепых грехах? Их застали врасплох. Они — обласканные государством, орденоносцы, хозяева красивых квартир, дач, передовики, партийцы — загордились. Поверили в правила. А если во что-то веришь, тебя можно сломать. Веришь в героизм, значит, выдержишь пытки. Но не выдержишь унижений. Такому можно все ногти повыдергать, все зубы повыбивать — и он устоит, но достаточно поставить его на колени и нассать в лицо — всё, наш окровавленный гордец сломлен. Выдерживаешь и пытки и унижения, но узнав, что жена тебя оговорила, а сын попросил расстрелять папу как врага, сдаёшься. Вера в справедливость, благородство, в честь подкашивает. Любовь предаёт. Надежда лишает сил. Все предадут — жена, дети, собака, домработница. Только пустота не предаст, только на отсутствие смысла можно положиться.
А подписал бы он абсурдные показания? Признался бы в бредовых, несовершённых деяниях? Шпион английской, японской, германской, американской разведок. Замышлял убийство товарища Сталина. Планировал покушения на маршалов, героев, балерин. Минировал заводы и электростанции. Подсыпал яд в комбикорм и воду, разрушал плотины, поджигал лес…
Степан стал есть один чёрный хлеб, одевался только в гимнастёрку и бриджи, обуви никакой, кроме сапог. Он стал пить водку. Целыми днями разбирал вещи, документы, книги, фотографии.
Вот дед с бабушкой и с мальчиком в матроске. Маленький отец. Вот они на фоне озера. Или пруда. Вот отец в выпускном классе. Вот он студент в пиджаке и рубашке с отложным воротничком, «на картошке» в болоньевом плаще и кепке.
Орден Ленина так и не нашёлся.
Приснилась огромная цветная фотография, водопад желтеющей листвы, сбегающий с берёз. Размытые фигуры на скамейке. Лиц не разобрать, но он знает, это мама и бабушка. Мама положила голову бабушке на колени. Стал вглядываться и увидел задумчивого отца в благообразной шляпе, увидел другую бабушку, каких-то мужчин и женщин в пиджаках, платьях, крестьянских зипунах, в лаптях. Бабы в косынках, мужики в шапках. Все предки Степана, бородатые и бритые, пышнотелые и иссохшие, умещались на скамейке.
Степан читал всё новые и новые страницы о тюрьмах, рассказы о лагерях. Перечитывал абсурдные обвинения, вглядывался в неразборчивые строчки признаний. Пытал дед кого-нибудь или нет? Мучил? Истязал?
Степан снял урну с буфета. Потряс.
— Гасил окурки о тела?
Приложил ухо к урне.
— Сапогами пинал? Пистолетом бил? Да или нет?
Подержал сосуд в руках и швырнул в угол комнаты. Жесть глухо звякнула, откатилась и притихла. Да или нет, да или нет, да?! Вопрос свербел в голове, жужжал, скрёбся, колотил в дверь и окна, горбился под полом, топотал по потолку, сотрясал стены.