Внутри, вовне
Шрифт:
Когда мы ушли от Ли, стояла теплая, мягкая погода. В сумерках мы прошли сквозь Центральный парк. В те годы это было еще не опасно. Мы сели на скамейку у пруда, под фонарем. Вечер был такой тихий, что в воде отражалась светящаяся вывеска «Апрельского дома».
— Может, поженимся? — спросил я.
Она долго не отвечала, глядя на меня своими большими глазами, искрившимися в свете фонаря. Наконец она сказала:
— А как насчет твоей веры?
— Разве ты не могла бы в нее перейти?
— Ты этого хочешь, Дэвид?
— Может быть, да.
— Для меня это просто удар в солнечное сплетение, — сказала она и поцеловала меня. — Это чудесно, что ты это сказал. Но я не буду ловить тебя на
На следующее утро я проснулся от телефонного звонка. Я сразу же, хоть и был со сна, вспомнил, что вчера я — как это ни невероятно — сделал Бобби предложение, и мне нужно бы как можно скорее поговорить с папой. Когда я поднимал телефонную трубку, в голове у меня все еще был сумбур. Как мне ему это объяснить? Какие найти слова? И как он это воспримет?
Звонил Бойд.
— Голдхендлер умер, — сказал он.
Глава 84
Воздушный мост
В полете с базы Лажес, Азорские острова, в аэропорт Лод, Израиль.
14 октября 1973 года
Я пишу это в помещении для экипажа самолета «Галакси С-5А», который летит на восток где-то над Средиземным морем. Этот бробдингнеговский транспортный самолет Командования военно-транспортной авиации — самая крупная летающая машина в мире. Его грузовой отсек выглядит как отрезанный кусок автомобильного туннеля под Гудзоном, с покатыми стенками и двумя рядами лампочек, исчезающими вдали. Этот отсек сейчас наполнен танками, артиллерийскими орудиями и боеприпасами, да и этажом выше, в отсеке для личного состава, тоже полно разнообразного вооружения и боеприпасов. На Азорские острова я прилетел из Америки на другом «Галакси С-5», но тот самолет до сих пор все еще стоит там на аэродроме из-за какой-то технической неисправности. Жаль, что мне пришлось расстаться с его пилотом — разговорчивым подполковником из Огайо. Он пригласил меня в кабину, посадил на откидное кресло и всю дорогу через Атлантический океан развлекал меня беседой, так что время прошло незаметно.
Но этот пилот — человек гораздо более сдержанный, он ведет себя строго официально, потому что сейчас мы летим в тревожную неизвестность. Все западноевропейские союзники Соединенных Штатов отказались разрешить полет над своей территорией американским самолетам, доставляющим оружие Израилю. Поэтому наши самолеты вынуждены лететь над Гибралтарским проливом, а дальше — по ломаной линии в центре Средиземного моря, между южноевропейским и североафриканским воздушным пространством. Наш «С-5А», на котором я лечу, — первый самолет, осваивающий этот курс. На протяжении шестисот миль мы должны лететь в пределах дальности действия ливийских психопатов и египетской авиации с ее «МИГами». В опасных местах нас должны охранять истребители сопровождения. Но сейчас мы пока летим в одиночестве. Встреча в воздухе над морем — это дело довольно неверное, как я хорошо помню по собственному военному опыту.
Но какой же все-таки страх и ужас охватил Европу! Все впали в панику. Советский Союз открыл воздушный мост и, не таясь, начал перебрасывать горы оружия Египту и Сирии. Всему миру это известно. И тем не менее западноевропейские страны, крупные и мелкие, не разрешили американским самолетам с грузом оружия для Израиля даже приземляться для заправки. Едва лишь арабы громко произнесли слово «нефть», у всей Европы душа ушла в пятки. Но кому еще арабам продавать нефть, как не Европе или Америке? У кого еще есть деньги эту нефть покупать? Советские рубли — это всего лишь раскрашенная туалетная бумага, не стоящая медной полушки нигде, кроме тех стран, где людей заставляют ими
До Тель-Авива еще шесть тревожных часов. Я нервничаю больше, чем когда я летал на бомбежки Германии и Италии. Может быть, это потому, что сейчас я пассажир, которому в полете нечего делать, да и нервы у меня не те, что были тогда; они после этого еще тридцать лет трепались и изнашивались. Может быть, я смогу убить время, если пока опишу то, что произошло после того, как я вернулся из Иерусалима. Заснуть я все равно не смогу; не сидеть же мне шесть часов сложа руки, ожидая зенитного огня, пока этот летучий Голиаф огибает воздушное пространство европейских стран, приближаясь к зоне военных действий.
Я прилетел в Вашингтон в одиннадцать вечера, в проливной дождь. Ключа от дома у меня не было. Джен высунула голову в окно, чтобы посмотреть, кто это на ночь глядя стучит в дверь большим медным молотком.
— Ой, это ты?
Стоя под дождем, я крикнул:
— Да, это я, живой и здоровый! Впусти меня!
Когда я вошел, Джен сразу же спросила:
— Ты можешь мне что-то рассказать?
— Нет.
— Ты полетишь обратно?
— Да.
— Как насчет Сандры?
— Не знаю. Я не смог ее разыскать.
— Понимаю. — Только я мог понять по ее тону, каким это было для нее ударом. — А как твоя мать?
— Все так же.
— На фронте, кажется, дела не очень хороши?
— Да.
— Мы проиграем войну?
— Не знаю.
В этот момент позвонил телефон.
— О, очень хорошо, что вы уже здесь, — сказал израильский посол. — Как долетели?
— Спасибо, благополучно. Что мне теперь делать?
— Ждать.
Пока я уминал яичницу, которую мне изжарила Джен, она рассказала, что Питер Куот очень психует из-за своей книги, и он безуспешно пытался дозвониться до меня в Израиле.
Книга вышла из печати незадолго до Йом-Кипура, и рецензии были совершенно восторженные, но она не продается. В магазинах экземпляры книги лежат штабелями и, как в отчаянии выразился Питер, «начинают смердеть, как дохлая рыба».
Снова зазвонил телефон. Теперь это звонили из Белого дома, чтобы сообщить, что за мной сейчас пришлют машину, которая привезет меня к вертолету. Когда я вышел из машины, лопасти вертолета уже крутились, разбрызгивая дождевые капли. Вертолет доставил меня в Кемп-Дэвид.
Президент сидел без пиджака у камина в большой гостиной, выполненной в рустикальном стиле, с обнаженными стропилами. Выглядел он ужасно. Он справился о здоровье мамы, а я вручил ему письмо Голды Меир. Взглянув на меня из-под тяжелых бровей, столь излюбленных карикатуристами, он разорвал конверт и медленно два раза прочел письмо.
— Вы знаете, что в этом письме? — спросил он.
— Нет, господин президент.
— Никакого представления?
— Нет, сэр.
Это была святая правда. Все возможные варианты были настолько плохи, что я просто старался об этом не думать.