Внутри, вовне

Вук Герман

Внезапно дверь распахнулась, и чашка покатилась по полу, разливая желтую жижу. На пороге стоял Штейнбах. Это был маленький брюнет в усах; на голове у него была бархатная ермолка, а в руке он держал кольцо с множеством нанизанных на него ключей. Застигнутый врасплох, Левин сделал неверное движение и сильно порезался около уха. Сквозь белую пену проступила кровь. Он и Штейнбах молча смотрели друг на друга.

— Вот как, Левин! — сказал Штейнбах. — Опять!

Левин вздохнул, пожал плечами и продолжал бриться.

— А, ладно, Штейнбах, напишите на меня донос, — сказал он устало.

— Шейгец! —

сказал Штейнбах; это значит — неверующий, язычник, презренный человек. Гораздо известнее в мире женская форма этого слова — шикса. — Еще и это, после радио. Ничего, мы еще об этом поговорим. И с тобой, и с твоим отцом. Шейгец! — И он с грохотом захлопнул дверь.

— Радио? — спросил я, пытаясь салфеткой унять кровь у него на щеке.

— Спасибо, Дэви. А, в прошлую пятницу он застал меня, когда я слушал по радио репортаж с боксерского матча. Потому я и запер дверь. Кто бы мог подумать, что у него есть свой ключ?

— Слушай, Джули, а почему ты вообще здесь остаешься?

— Ты думаешь, мне очень этого хочется? Это все из-за отца. Он — член совета попечителей. Я мог бы тут, у себя в комнате, выращивать свиней, и они все равно меня бы не выгнали. Черт, я чуть не отрезал себе ухо. Кровь так и хлещет! — Он обрызгал лицо холодной водой. — Дэви, когда я кончил школу, мне поручили произнести прощальную речь на выпускном вечере. Я прошел в Корнелл и в Нью-Йоркский университет. У меня были шансы даже на Гарвард! И вот я здесь, сижу в этой дыре уже два года. Ты тоже этого хочешь? Беги отсюда, Дэви! Беги без оглядки от этой полотенечной веры!

Глава 39

Синие книжечки

— Папа, я хочу поступить в Колумбийский университет, — сказал я отцу в тот вечер. — Если меня примут, я постараюсь раздобыть себе стипендию. Кроме того, можно получить ссуду на обучение.

Мы были с ним вдвоем в гостиной; мама и Ли на кухне мыли посуду. Папа поглядел на меня задумчиво и сказал:

— А что, в иешиве тебе не нравится?

— Мне нравится Талмуд, папа, но я хочу получить университетское образование.

— Ну, что ж, ладно, подавай заявление. Пока все не решится, можешь ничего не говорить «Зейде».

Я уже раньше взял анкету для подачи заявления. Мне осталось лишь ее заполнить и послать.

Под вопросом «Каких авторов вы читали?» было оставлено очень много свободного места. Я мог бы привести вполне внушительный список, но мне захотелось заполнить все это свободное место без остатка. У нас дома была целая полка тоненьких синих книжечек, выпущенных издательством «Холдеман — Джулиус»: их накупила себе для самообразования тетя Фейга. Сейчас эти книжечки мало кто помнит даже из таких стариков, как я. Они продавались в «Вулворте» по пять центов: это были выжимки из книг великих писателей — пастилки знаний, изготовленные таким образом, чтобы их можно было без больших усилий прожевать и проглотить за пятнадцать-двадцать минут. Я эти книжечки прочел чуть ли не все: Платона, Аристотеля, Данте, Спинозу в самом доступном и легко перевариваемом изложении.

Чего же мне еще? И вот я заполнил все свободное место именами чуть ли не всех литературных гениев всех времен и народов, от Конфуция до Канта, от Эсхила до Бернарда

Шоу. Такого впечатляющего списка нельзя было увидеть, пожалуй, нигде в мире, разве что высеченным в мраморе на фасаде ка-кой-нибудь солидной библиотеки. Я спросил у Ли, как она думает: что, если я перечислю все эти синенькие книжечки, чтобы показать, какой я начитанный? Она сказала, что — конечно же, почему нет? Ли все время чувствовала себя униженной из-за того, что ей пришлось учиться в колледже Хантера, да к тому же она в тот момент спешила на свидание и не очень-то беспокоилась о том, что выйдет из моего нахальства. Я, впрочем, тоже.

Никогда не забуду, как я ехал от Талмудической академии до Колумбийского университета, когда я отправился туда на собеседование! Это была всего лишь не очень долгая поездка на метро, но поезд метро был для меня ракетой, мчавшейся от планеты к планете, от галактики к галактике, из Внутреннего мира во Внешний. Из забитого людьми бейт-мидраша, наполненного гулом произносимых вслух слов Талмуда, я попал в прославленный американский университете зелеными площадками для игр, широкими газонами и изящными красно-серыми зданиями. Увенчанная куполом библиотека, к которой вела широкая каменная лестница, одна была больше, чем вся наша иешива. Студенты, гулявшие но мощенным кирпичом дорожкам, — изысканные юноши, сплошь гои, изящные девушки, тоже сплошь гойки, все в элегантной одежде, тоже гойской, — казались мне статистами на съемках кинофильма из университетской жизни. Куда ни бросишь взгляд — нигде ни одной ермолки! И «Альма-матер» в виде позолоченной статуи гостеприимно раскрывала свои объятия всем входящим.

Но готова ли она была открыть свои объятия и мне, мальчику из иешивы? Чтобы это узнать, я вошел во внушавшую благоговейный страх библиотеку, где вершителем моей судьбы должен был стать однорукий человек приятной наружности, с круглым лицом, сидевший в небольшом уютном кабинете за письменным столом, на котором лежала моя анкета. Я так никогда и не узнал, где и как он потерял руку: может быть, в рукопашном бою во время войны. Он сразу взял быка за рога.

— Я вижу, вы прочли много хороших книг, мистер Гудкинд.

— Гм, э-э-э, да.

У меня возникло подозрительное ощущение, что все это не к добру. Почему он прежде всего обратил внимание именно на этот вопрос в анкете?

— Аристотель, а? Платон. Фома Аквинский. Бэда Преподобный.

— Гм, да. Кое-что.

— Очень интересно. Что вы читали Платона? Что именно? «Государство»?

— Гм… нет.

— «Симпозий»? «Федон»?

— Мммм…

Попался! Собеседование не длилось еще и минуты, а я уже попал в капкан и извивался в предсмертных корчах. Чистосердечное признание — вот единственное спасение.

— Гм… Видите ли, у нас дома есть эта синенькая книжечка Платона — вы знаете? — вот ее я и прочел.

— А, понимаю! Чосер. Мильтон. Шекспир. Бомонт и Флетчер. Мольер. Ибсен. Чехов. Я вижу, мистер Гудкинд, вы интересуетесь и драматургией — не только философией?

Он вовсе не язвил, он улыбался самой дружеской улыбкой. Он просто спрашивал.

— Гм… Да. Я даже сам играл в самодеятельных спектаклях — в летнем лагере.

— Вот как? В каких же спектаклях?

Несколько обескураженный, я ответил правду, назвав первое заглавие, пришедшее мне в голову: