Во что бы то ни стало
Шрифт:
— Никакая она не нэпманша!
— Бывшая. По лицу видно.
— И никаких мне конфет не надо.
— Тебе? Сластене?
— Ди-ин, а ты будешь ко мне приходить?
— Ни за что. Я буду жить в общежитии при обувном комбинате «Парижская коммуна». Днем буду работать, по вечерам ходить на диспуты в клуб Московского университета, в театр. С первой же зарплаты куплю абонемент в общеобразовательный лекторий. Что, съела?
Лена рыдала самым настоящим образом.
— Потом поеду к Алешке, и мы пойдем
— Не черт. Нянечка сказала — они свои, хорошие… А Марья Антоновна все время на меня так смотрела, так смотрела…
— Потому что ждала, что ты крикнешь: не пойду!
— Нет, она не ждала. Она никогда не любила меня так, как тебя или Алешку. Что я, не знаю? Никогда!
— А за что тебя особенно любить? Подумаешь, персона…
Наконец Дине надоело мучить Лену. Она сказала:
— После ужина я позову Алешку и Ваську — больше никого, ты не надейся, — и мы пойдем в последний раз на Москву-реку. Да-с!
Слезы высохли у Лены сами собой. Она утерла глаза и радостно вздохнула. Раз Динка сказала это при ней, значит, возьмет и ее.
…Темная, еще не спавшая после весеннего паводка река с шумом плескалась о набережную. Фонари отражались в воде и плескались тоже.
Они уселись вчетвером на каменные плиты, свесив вниз ноги. Алешка с Васей — поодаль, Дина и Лена — взявшись за руки.
Москва шумела, переливалась вечерними огнями на той стороне реки, далеко справа и слева. Только сзади, в сквере у высокого храма, было темно и тихо. Но это только казалось. Стоило присмотреться, и каждый куст сирени, скамейки, широкие ступени паперти, окружавшие огромное здание, оживали — сквер у реки был любимым местом прогулок и свиданий москвичей. Пары, парочки, отдельные группы сидели или бродили по дорожкам, прятались за тяжелыми лепными карнизами и выступами храма. Откуда-то с бульвара гремел отчаянно бодрый марш.
— Радиовещанию принадлежит будущее, — сказала Дина, болтая ногой и попихивая Лену — та боялась упасть и жалась к ней.
— Песню бы лучше какую передали! — отозвался Васька.
Алешка молча швырнул в воду ветку сирени, она поплыла, белея.
— Тебе романсик? Или хорик? — тотчас вцепилась Дина.
— Можно и романсик. Про луну, например.
— Мещанство! — фыркнула Динка.
— Много ты понимаешь, что такое мещанство! — Когда Васька сердился, он сразу начинал плеваться.
— Мещанство есть трясина и узкий процесс определенного слоя общества, — невозмутимо отчеканила Дина.
— Вызубрила!
— Почти по Марксу и Энгельсу, можешь проверить.
Лена не вступала в их вечные стычки. Искоса, незаметно следила за Алешкой. Фонарь освещал сбоку его худое мальчишеское лицо, пушок над верхней губой, скулу, и Лена впервые
Пока они шли к реке, произошло два события.
Первое. Васька с Диной, как всегда споря о высоких материях, уже дошли до памятника Гоголю и вдруг, точно сговорившись, пропали за темными липами бульвара. Лене пришлось идти рядом с Алешкой. Он молчал как убитый. Когда же отмахали полбульвара, сказал непонятно кому, но, вероятно, все же Лене:
— Мне с тобой поговорить надо, знаешь.
— Говори! — удивилась она. Захолонуло сердце, пришлось вцепиться ногтями в ладонь.
— В общем, ты, конечно, знаешь Ваську… — Алешка подозрительно закашлял и отвернулся совсем.
— Федосеева? — еще больше удивилась Лена.
— В общем, он поручил мне передать тебе… В общем, Васька мне друг.
Лене стало ужасно смешно.
— Что это ты «в общем» да «в общем»? — радостно спросила она.
Алешка потупился, и минут пять они шагали молча. Сзади, еще далеко, послышались громкие голоса Дины и Васьки.
— Он поручил мне сказать тебе, — решительно выпалил Алешка, поворачиваясь к Лене, но глядя ей не в глаза, а куда-то на лоб, — те стихи в тумбочке, и в парте, и вообще… писал тебе он. Да.
— Он? — разочарованно протянула Лена. И, помолчав, прибавила, как виноватая: — А на яблоне… тоже он?
— И на яблоне.
— Там же было совершенно ничего не понять!
— Не понять? Ну и пусть. Только ты должна дать мне слово, в общем, обещать, что про это никогда и никому…
— Никогда. И никому. — Лена, даже если бы захотела, не могла отвести глаз от Алешкиного лица, такое оно было упрямое и нежное.
— А если тебя когда-нибудь кто-нибудь в жизни обидит, ты мне только дай знать, поняла?
Последние слова Алешка проговорил так быстро и горячо, что Лена, по детской нелепой привычке, приоткрыла рот. Правда, сразу догадалась, закрыла и пошла вперед торопливо, склонив набок голову, с самым подобающим видом. Как-никак это было хоть и косвенное, но объяснение в любви!
Теперь, сидя на набережной рядом с Диной, Лена исподтишка разглядывала Алешку, в двадцатый раз спрашивая себя, не наврал ли он там, на бульваре, и если наврал, то зачем. А потом быстро взглядывала на Ваську, громоздкого, с вылезавшими из рукавов руками и заросшим щетиной лицом. Если стишки писал правда он, — значит, настоящий артист, ни разочка даже не взглянул на нее!