Во имя Абартона
Шрифт:
– Двадцать шесть. Я могу… - Реджинальд потер переносицу.
– Да, по тринадцать меток на циферблат. Вы возьмете половину, и я. Несите свои часы, с этого и начнем.
– Минутку, - Мэб выскользнула из кухни, скрипнули ступеньки.
Реджинальд перевел дух. Оставаться с ней в одном небольшом помещении было нелегко. Реджинальд не переставал завидовать: Мэб, кажется, ничего не ощущала, а вчерашняя вспышка эмоций выпила все. Она была спокойна, уверена в себе, едва ли не безразлична. Хотелось бы и ему ничего не чувствовать.
–
– Держите.
Внутри бархатом оклеенной коробочки лежал украшенный жемчугом шатлен: небольшие, искусно, с большим вкусом отделанные часы и несколько декоративных подвесок. Такая вещица, по-аристократически строгая, стоила немало, и прикасаться к ней было страшно.
– У вас… - Реджинальд кашлянул, - у вас не найдется чего-нибудь попроще?
– Если я явлюсь на бал с часами «попроще», меня вряд ли поймут, - фыркнула Мэб.
– Вы сможете снять чары?
Реджинальд неуверенно пожал плечами. Это бывало обычно куда сложнее, чем наложение зачарования, и требовало более сложных, кропотливых расчетов.
– Не важно, - отмахнулась Мэб.
– Это в конце концов подарок дорогой тетушки, никогда он мне не нравился. Зачаровывайте.
Реджинальд осторожно вытащил шатлен из коробочки и поднес к глазам. Вещь была искусной работы, из серебра лучшего качества. Часы шли с идеальной точностью, хотя в них не было вложено ни единого грана магии. Совершенная вещь, прикасаться к которой было кощунством.
– Я не…
– Бросьте, Реджинальд, - Мэб положила руку ему на плечо, что дело не упрощало.
– Это всего-навсего часы. Ну, антикварные часы, но в этом нет ровным счетом ничего особенного.
– Для вас, леди Мэб, - Реджинальд отстранился после некоторой внутренней борьбы.
– Знаете, я иногда забываю, какая между нами пропасть.
Мэб нахмурилась, высокий лоб прорезали морщины. Воздух сгустился, и в нем появилась какая-то горечь. Реджинальд понял, что каким-то образом задел женщину.
– Колдуйте, Эншо, - сухо сказала она, разворачиваясь на каблуках.
– Схожу в город, возьму нам что-нибудь поесть, а вы пока и без меня справитесь.
Дверь за ней закрылась с гневным стуком, и Реджинальд выругался, хотя и не понимал, что сказал такого. Почти любой разговор с Мэб был прогулкой по тонкому, натянутому над пропастью канату. Один неверный шаг, и они оба летели в эту пропасть, а на дне — острые колья. Оставалось утешаться лишь тем, что скоро все разрешится, связь будет разорвана, и можно будет лишь обмениваться дежурными кивками на общих собраниях. Мысль эта удручала, но Реджинальд старался с ней свыкнуться.
Усилием воли он выкинул Мэб Дерован из головы, осторожно поместил ее шатлен в магическое поле: всякий артефакт сперва нужно зарядить нейтральной силой, после чего сходил наверх и принес осколок флакона. Обработанный реактивами, он был помещен в первую колбу. За считанные мгновения ее заволокло неприятного цвета зеленым дымом, ядовитым даже на вид. В одном старые методики определения зелий не врали: чем оно гаже на цвет,
Реджинальд посмотрел на этот зловещий дым, потом пробормотал короткую молитву — он не был религиозен, но сейчас это казалось вполне уместным — и вернулся к амулетам для студентов. Без поддерживаемого Мэб экрана приходилось действовать с большой осторожностью, но не возвращать же ее было. А очень скоро Реджинальд привычно погрузился в любимое дело и позабыл обо всех неприятностях.
Глава двадцать вторая, в которой Мэб пугается
Можно было бесконечно досадовать на себя и на Реджинальда Эншо — вина была тут поровну — но им никак не удавалось поговорить мирно. Либо в дело вступала наколдованная похоть, либо какие-то откровенно надуманные проблемы. Сейчас, к примеру, Мэб вспылила на пустом месте.
Реджинальд упомянул пропасть, и она была, тут уж никуда не деться. И умом Мэб понимала, как выглядит ее поступок со стороны. Вот тебе мой безумно дорогой шатлен, весь в жемчугах. Делай с ним что хочешь. Умом Мэб понимала, что ее отношение к этой изящной вещице оскорбительно для всякого человека, которому приходится в поте лица зарабатывать на часы попроще. Но это понимание пришло много позже обиды, когда она уже отошла на приличное расстояние от дома. Появилась даже мысль вернуться и объяснить, что часы эти — подарок тетушки, сделанный с одним расчетом: задеть. Подарок, о котором Мэб уже спустя полминуты знала все: его цену; то, как тяжело было получить его на аукционе; то, как отчаянно бился за него лорд Барус, но драгоценная тетушка ничего не пожалела для любимой племянницы. А вот племянница со своей стороны…. Подарок, который лишь служил поводом для обмена: шатлен на несколько старинных артефактов из коллекции отца, с которыми Мэб ни за что не хотела расставаться. И тогда бы не рассталась, если бы не вмешалась мама. Словно несмышленых детей в песочнице она развела Мэб с тетушкой и заставила обменяться игрушками и совочками.
Мэб не умела ценить подарки, сделанные без искреннего желания порадовать, без необходимости для дарителя или одариваемого. Как историк магии она знала, что такие подарки — по сути взятка, красиво оформленная — не приносят добра никому.
От мыслей о подарке тетушки Мэб перешла к дару кузины Анемоны. Шкатулку-сундук она до сих пор так и не разобрала, даже не представляла, что там может храниться, но книгу помнила. Извиняться глупо, но всегда можно подкупить человека. Сама эта мысль была, конечно, глупой, но отказываться от идеи Мэб не стала. В конце концов, почему бы не отдать Реджинальду «Зеркало», если уж сам ректор на этом настаивал. Во всем университете не было второго артефактора такого уровня, и всем прочим коллегам Эншо книга едва ли принесла бы ощутимую пользу.
Приняв это решение — языке, впрочем, осталась неприятная горечь, ведь это была не больше, чем попытка подкупа — Мэб сменила направление и западной аллеей быстро пошла к музейному зданию. В нескольких шагах от дверей она замедлила шаги.
Замок был даже не вскрыт, грубо, с мясом вырван, дерево пошло трещинами, ощетинилось острыми щепами. Мэб коснулась ручки, натертой за две сотни лет прикосновениями тысяч рук, а потом сделала шаг назад и послала легкое поисковое заклинание. Если в здании кто-то есть, он даже щекотки не почувствует. Ответом ей был тихий, горький, очень узнаваемый плач.